13 августа 1945 года в жестоком бою под Хайларом меня заде­ло пулеметной очередью и, когда я лежал на земле, танк Т-34 гусеницей раздавил мне левую руку. Меня без сознания от­правили в советский военный госпиталь в Чите, сделали опе­рацию, в общем — спасли жизнь. Раньше я уже говорил о служ­бе в топографической команде Генштаба в Синьцзине. Нам было предписано при вступлении Советского Союза в войну немедленно передислоцироваться в тыл. Но я тогда считал, что лучше умереть, и добился, чтобы меня перевели поближе к границе, в хайларский гарнизон. Полез на передовую, бро­сился на советский танк с миной в руках. Однако пророчество Хонды-сан на берегу Халхин-Гола сбылось — умереть легкой смертью мне было не суждено. Я лишился только левой руки, но не жизни. Все, кем я тогда командовал, скорее всего, по­гибли. Конечно, мы действовали по приказу, но совершенно без толку. Это было бессмысленное самоубийство. Что могли мы сделать своими игрушечными минами против этих ма­хин — Т-34?

682

Русские расщедрились на мою операцию по одной-единственной причине — в бреду я пробормотал что-то по-русски. Об этом мне потом сказали. Я уже говорил, что знал азы рус­ского языка. Служба в Синьцзине при штабе оставляла доста­точно свободного времени, чтобы старательно его штудировать, и к концу войны я уже мог бегло говорить на нем. В Синьцзине жило много белогвардейцев; у меня были знакомые русские официантки, поэтому возможностей для языковой практики мы имели достаточно. Этим можно объяснить, почему русские сло­ва выскочили у меня, когда я лежал без сознания.

У Советской армии с самого начала был план: оккупировав Маньчжурию, отправить захваченных в плен японских солдат и офицеров в Сибирь на принудительные работы. Так посту­пили с немцами после окончания военных действий в Евро­пе. СССР одержал победу, но война поставила советскую эко­номику на грань глубокого кризиса; всюду ощущалась острая нехватка рабочих рук. Недостаток взрослого мужского насе­ления хотели компенсировать за счет военнопленных. В этом видели одну из важнейших задач. Чтобы ее решать, требова­лось много переводчиков, а их катастрофически не хватало. Когда им показалось, что я говорю по-русски, меня срочно переправили в Читу, в госпиталь, не дали умереть. Не услы­шали бы они русских слов, остался бы я лежать под Хайларом и дождался бы смерти. Закопали бы где-нибудь у реки в безы­мянной могиле — и дело с концом. Странная штука — судьба!

Потом меня долго и тщательно проверяли на предмет того, гожусь ли я в переводчики, несколько месяцев идеологически перевоспитывали и отправили в Сибирь, на шахту. Дальней­шие подробности опустим. В студенческие годы я тайком про­чел несколько работ Маркса. Нельзя сказать, чтобы я прин­ципиально был против коммунистических идей. Просто мне довелось слишком много повидать, чтобы я мог попасться на этот крючок. Благодаря связям нашей команды с разведкой, мы хорошо знали, какие кровавые порядки установили в Мон­голии Сталин и его марионеточные диктаторы. После рево­люции в концлагеря отправились десятки тысяч человек — ламаистских монахов, землевладельцев, противников нового

683

режима. Там их ожидала жестокая расправа. То же самое про­исходило в самом Советском Союзе. Так что если в идеоло­гию еще можно было поверить, то люди и система, воплощав­шие эти идеи и принципы, уж точно не вызывали у меня доверия. Равно как и то, что мы, японцы, делали в Маньчжу­рии. Вы представить не можете, сколько рабочих-китайцев было уничтожено, пока строились секретные укрепления в Хайларе, и позже, когда стройка закончилась, — чтобы затк­нуть им рот и сохранить в тайне план этих сооружений.

И еще одно. Я бы свидетелем той дьявольской сцены, ког­да русский офицер и монголы содрали кожу с живого челове­ка. После этого меня бросили в глубокий колодец в монголь­ской степи, где в потоке невиданного ослепительного света я без остатка утратил интерес К жизни. Как же после всего этого такой человек, как я, может сохранить в себе веру в идеи и политику?