А в лучшем случае, может, хоть намек получу, что для меня означает «простое дело».

В первый день я два часа просидел на бордюре цветочной клумбы, разбитой перед вокзалом Синдзюку, всматриваясь в лица людей, что проходили мимо. Но их было так много и шли они так быстро, что трудно было разглядеть кого-нибудь как следует. Вдобавок, пока я там сидел, подошел какой-то

400

бродяга и стал приставать с разговорами. Несколько раз мимо прошел полицейский, пристально глядя на меня. В конце кон­цов я ушел с вокзальной площади, решив поискать более под­ходящее место, чтобы спокойно понаблюдать за прохожими.

Пройдя по туннелю под железнодорожными путями, я вы­шел к западному выходу с вокзала и, побродив немного, набрел на небольшую площадь перед высотным зданием. Там оказа­лись симпатичные скамейки, так что можно было сесть и сколь­ко угодно смотреть, кто проходит мимо. Народу здесь было не так много, как у вокзала, да и бродяги с торчащими из кармана бутылками виски не попадались. Я провел там целый день, по­обедал пончиками и кофе в «Данкин Донате» и вернулся домой до того, как начался вечерний наплыв пассажиров.

Поначалу в глаза мне бросались одни плешивцы. Чувство­валась тренировка, которую я прошел у Мэй Касахары, когда мы с ней составляли отчет для фирмы, делающей парики. Взгляд как-то сам по себе упирался в лысины, и я тут же начи­нал прикидывать, в какую категорию занести тот или иной экземпляр — А, Б или В. «Прямо хоть звони Мэй и говори, что хорошо бы опять вместе поработать», — подумал я.

Но прошло несколько дней, и я заметил, что могу просто смотреть на лица и совсем ни о чем не думать. Большинство проходивших мимо людей были служащие, работавшие в том самом небоскребе. Мужчины в белых рубашках и галстуках, с портфелями, женщины в основном на высоких каблуках. Дру­гие шли в рестораны и магазины, которые располагались в здании. Были целые семьи, направлявшиеся на смотровую площадку на самом верхнем этаже. Попадались и такие, кто просто шел куда-то. Но все как-то не очень спешили. А я про­сто, без всякой цели, смотрел на них и иногда, когда по той или иной причине чье-нибудь лицо привлекало мое внима­ние, сосредоточивался на нем и провожал взглядом.

Так продолжалось целую неделю. Каждый день в десять утра, после того как схлынет поток людей, ехавших на работу, я доезжал на электричке до Синдзюку, устраивался на площа­ди на скамейке и сидел там, почти не шевелясь, до четырех часов, вглядываясь в лица. Только испытав это на себе, я по-

401

нял, что, провожая глазами одно лицо за другим, вытряхивая из головы все содержимое, я будто вытаскиваю пробку из бу­тылки. Я ни с кем не разговаривал, и никто не разговаривал со мной. Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Стало казаться, что я слился со своей каменной скамьей.

Впрочем, один раз со мной все-таки заговорили. Хорошо одетая худая женщина средних лет. В ярко-розовом обтягива­ющем платье, темных очках в черепаховой оправе и белой шляпке; в руках — белая сумка-макраме. На красивых ногах — белоснежные кожаные босоножки, сразу видно — очень до­рогие. Сильно накрашенная, но с чувством меры. Она спро­сила, все ли у меня в порядке.

— Вполне, — ответил я. Женщина поинтересовалась, что я здесь делаю каждый день.

— Разглядываю лица.

— С какой-нибудь целью?

— Да нет, просто так.

Женщина извлекла из сумки пачку «Вирджинии Слимз» и закурила, щелкнув маленькой золотой зажигалкой. Предло­жила сигарету мне, но я покачал головой. Потом сняла очки и, ни слова не говоря, пристально посмотрела на меня, точ­нее — на мое пятно. В ответ я посмотрел ей прямо в глаза, но не нашел в них ничего — ни чувств, ни эмоций. Лишь пару черных зрачков, которые жили и функционировали как им положено. Нос у нее был маленький, заостренный. Губы — тонкие, аккуратно подкрашенные. Сколько ей лет? Трудно сказать. Пожалуй, около сорока пяти.