Человек и не думал подниматься с дивана. Я смотрел на него и молчал.

— Удивились, наверное, когда меня увидали. Залез не пой­ми кто, расселся, как у себя дома, и чего-то дожидается. Ви­новат. Честное слово, виноват. Но если бы я зажег свет, вы почуяли бы неладное и, может, и не вошли бы. Потому я в темноте и сидел. Ничего плохого я вам не сделаю. Что ж вы так испугались? Захотелось поболтать с вами немножко, толь­ко и всего.

Говоривший оказался наряженным в костюм человечком. В сидячем положении точно определить его рост было труд­новато — наверное, метр пятьдесят с небольшим. Лет — со­рок пять, пятьдесят; пухлый, как раздувшаяся лягушка, и лысый. Экспонат категории А, по классификации Мэй Касахары. Правда, над ушами, как приклеенные, торчали пуч­ки волос, но их причудливый вид и вороненый окрас только подчеркивали лысину. Огромный нос, похоже, был зало­жен — при каждом вдохе и выдохе он с шумом сжимался и раздувался, как кузнечные мехи. На носу сидели капиталь­ного вида очки в металлической оправе. Когда коротышка говорил, его верхняя губа кривилась (причем такую реакцию вызывали только определенные слова), обнажая неровные

536

прокуренные зубы. Определенно, гнуснее типа мне встречать не доводилось. И дело даже не в том, что он был уродом. Чувствовалось в нем что-то гадкое, скользкое — даже не знаю, как словами передать. Такое мерзкое чувство бывает, когда рука в темноте натыкается на неведомую крупную гусеницу. Он больше походил на порождение давно забытого кошма­ра, чем на реального человека.

— Можно мне покурить? — спросил он. — А то я совсем из­велся. Пытка настоящая — сидеть, ждать... и ни одной сигарет­ки. Хотя это весьма вредная привычка, должен вам сказать.

Я не знал, что ответить, и просто кивнул. Странный коро­тышка вытянул из кармана пиджака пачку «Пис» без фильтра, достал сигарету и, громко, с сухим щелчком, чиркнув спич­кой, закурил. Поднял стоявшую в ногах банку из-под кошачь­их консервов, бросил в нее спичку. Ему, видно, было не при­выкать к таким пепельницам. Со вкусом затянувшись — при этом его толстые волосатые брови вытянулись в одну линию, — коротышка не удержался и даже стал тихонько похрюкивать от удовольствия. С каждой глубокой затяжкой кончик его си­гареты вспыхивал ярко-красной точкой. Я открыл стеклянную дверь на веранду, чтобы впустить свежий воздух. На улице моросил дождь — не слышный, не видимый; его можно было почувствовать по запаху.

Коричневый костюм, белая рубашка, вызывающе красный галстук — весь его наряд отдавал дешевой платяной лавкой и, как видно, уже порядком послужил своему владельцу. Кос­тюм расцветкой напоминал кое-как перекрашенный старый драндулет. Пиджак и брюки — такие жеваные, что никаким утюгом не разгладить, — напоминали складки местности на аэрофотоснимке. Белая рубашка пожелтела, одна пуговица на груди еле держалась на нитке. Вдобавок рубашка была мала коротышке на пару размеров, верхняя пуговица, видно, давно оторвалась и воротник неряшливо загнулся. Галстук с непо­нятным рисунком, изображающим что-то вроде уродливой амебы, казалось, завязали давным-давно, где-то во времена братьев Осмонд, и с тех пор не развязывали. Одного взгляда хватило бы, чтобы понять: на одежду этот тип не обращает

537

никакого внимания. Но уж коли на людях принято на себя что-то надевать, приходится подчиняться этому дурацкому правилу, хотя по всему было видно: коротышка таких поряд­ков не одобряет. Он, похоже, настроился носить свое одеяние каждый день до тех пор, пока оно не рассыплется на нем в прах. Так крестьянин где-нибудь в горах ездит на своем осле с утра до вечера, пока тот под ним не околеет.