Чтобы помешать этому, монгольские сто­рожевые отряды все время патрулировали границу с Маньчжоу-го и объявили запретной зоной прилегающую к ней террито­рию шириной десять — двадцать километров. Но уследить за таким огромным районом было невозможно.

Окажись мятеж успешным, Советская армия сразу бы влез­ла в это дело, чтобы подавить контрреволюцию. Случись та­кое, мятежники обратились бы за помощью к Японии, и у Квантунской армии появились бы основания для военного вмешательства. Отхватить Монголию — все равно что всадить нож в бок Советам в Сибири. Верховная ставка в Токио пыта­лась сдержать эти настроения, но штаб Квантунской армии был переполнен амбициозными личностями и такой шанс не упустил бы. А это уже грозило не просто пограничным конф­ликтом, а настоящей войной с Советами. И если бы она нача­лась на маньчжуро-советской границе, Гитлер, очень может быть, вторгся бы в Польшу и Чехословакию. Вот что имел в виду Хамано, говоря о войне.

Уже рассвело, а Ямамото не возвращался. Последние ноч­ные часы я провел в карауле — сидел с винтовкой, взятой у Хамано, на невысоком песчаном холме и глядел на небо на востоке. Восход солнца в Монголии — картина замечательная. На горизонте вдруг возникла плывущая во мраке размытая

174

полоса. Она начала расширяться, вырастая все выше и выше. Казалось, что с неба протянулась гигантская рука и не спеша стала поднимать ночной покров с лика Земли. Потрясающее зрелище! Я уже говорил: величие окружавшего нас мира мно­гократно превосходило мои способности к постижению его. Я смотрел, и меня охватывало чувство, будто сама моя жизнь как-то истончается и медленно уходит в небытие, туда, где совсем нет места таким мелочам, как дела и заботы человечес­кие. Открывавшаяся передо мною картина повторялась уже сотни миллионов... миллиарды раз, с незапамятных времен, когда на Земле не существовало даже признаков жизни. Я за­был про караул и как завороженный смотрел на рождение но­вого дня.

Дождавшись, когда солнечный диск целиком показался из-за горизонта, я закурил, отпил воды из фляжки и помочился. Как там сейчас, в Японии? Я представил наш город в начале мая — аромат цветов, лепет реки, облака в небе. Вспомнил старых друзей. Семью. Сладкий вкус нежных рисовых лепе­шек, завернутых в дубовый лист. Я вообще-то не большой любитель сладостей, но тогда мне до смерти захотелось лепе­шек. За это я отдал бы половину своего годового денежного довольствия. Подумав о Японии, я почувствовал себя на краю света. Ну почему мы должны, рискуя жизнью, биться за эту необъятную бесплодную землю, не имеющую почти никакой ценности ни для военных, ни для промышленников, где нет ничего, кроме грязной травы и клопов? Я готов был сражать­ся и умереть за родные места, но отдать единственную жизнь, подаренную человеку, за голую пустыню, не способную ро­дить ни зернышка, — полная нелепость.

*

Ямамото вернулся на следующий день на рассвете. В то утро я опять стоял в карауле и рассеянно смотрел на реку, когда по­зади послышались звуки, напоминающие лошадиное ржание. Я быстро обернулся, но ничего не увидел. Выставил винтовку и стал пристально вглядываться в ту сторону, откуда донесся шум. Сглотнул слюну — так громко, что сам вздрогнул. Палец

175

дрожал на спусковом крючке — до сих пор мне ни разу не приходилось ни в кого стрелять.

Спустя несколько секунд через гребень песчаного холма перевалила лошадь, на которой сидел Ямамото. Не снимая пальца со спуска, я огляделся, но больше никого не увидел — ни приезжавшего к Ямамото монгола, ни вражеских солдат. В небе на востоке зловещей каменной глыбой висела большая белая луна. Ямамото, похоже, был ранен в левую руку — на ней была повязка из пропитавшегося кровью носового плат­ка. Я растолкал Хонду, чтобы он приглядел за лошадью. Вид­но, она пробежала долгий путь — тяжело дышала и была вся в поту. Хамано встал вместо меня на часы, а я взял аптечку и занялся рукой Ямамото.

— Пуля прошла навылет, кровотечение прекратилось, — сказал Ямамото.