Я безмолвно смотрел на нее. Она держала с двух сторон за кончики свое белое пляжное полотенце и прижимала его к щекам. От зажатой между пальцами сигареты вился белый дымок. Ветра не было, и он поднимался прямо вверх, как дым от миниатюрного сигнального костра. Мэй, похоже, никак не могла решить, что ей делать дальше — плакать или смеяться. Во всяком случае, мне так показалось. Она долго балансиро­вала на этой едва различимой грани, с трудом удерживаясь на ней, пока все-таки не справилась с собой. Вернув лицу пре­жнее выражение, положила полотенце на землю, затянулась сигаретой. Было уже почти пять, но жара ничуть не спадала.

— Я убила его. Конечно, я не думала этого делать, просто хотелось подойти поближе к той самой грани. Мы и до того

391

раза все время так гоняли. Это такая игра. На полном ходу я сзади закрывала ему глаза, за бока щекотала... И ничего не было. До того самого дня... Мэй подняла на меня глаза.

— Нет, Заводная Птица. Я не чувствую, что меня кто-то обесчестил. Я только хотела подобраться поближе к этой лип­кой гадине. Выманить ее, вытащить как-нибудь наружу и раз­давить в лепешку. А чтобы вытянуть ее на свет божий, надо правда дойти до самой грани. Иначе ничего не получится. Здесь нужна вкусная приманка. — Она медленно покачала головой. — Не думаю, что меня обесчестил кто-то. Но ведь я и не спаслась. Сейчас никто не может меня спасти. Мир ка­жется совершенно пустым, Заводная Птица. Все вокруг ка­кое-то фальшивое. Настоящее — только эта тварь, что во мне засела.

Мэй долго сидела, вдыхая воздух маленькими равномерны­ми глотками. Вокруг не было слышно ни звука — ни птиц, ни цикад. Во дворе повисла гробовая тишина. Мир и впрямь буд­то вымер.

Точно вдруг что-то вспомнив, она повернулась ко мне. Ее лицо лишилось всякого выражения — с него будто смыли все краски.

— А ты спал с этой Критой Кано? Я кивнул.

— Ты будешь мне писать с Крита? — спросила она.

— Буду. Если поеду. Я еще окончательно не решил.

— Но ведь собираешься?

— Наверное, все-таки поеду.

— Иди сюда, Заводная Птица! — позвала Мэй, приподняв­шись в шезлонге.

Я встал и подошел к ней.

— Сядь сюда. Повиновавшись, я сел рядом.

— Дай я на тебя посмотрю.

Какое-то время она пристально глядела на меня, потом по­ложила одну руку на мое колено, а ладонью другой прикосну­лась к отметине на щеке.

392

— Бедная Заводная Птица, — проговорила Мэй почти ше­потом. — Ну и достанется тебе. Ты и знать ничего не будешь, и сделать ничего не сможешь. Так вдруг, ни с того ни с сего, над полем проливается дождь. А теперь закрой глаза, Завод­ная Птица. Крепко-крепко закрой. Так, будто тебе их клеем намазали.

Я крепко зажмурился.

Мэй Касахара коснулась губами моего родимого пятна. Губы у нее были тонкие и маленькие — не губы, а хорошо выпол­ненная имитация. Провела по пятну языком, медленно обли­зав каждый миллиметр кожи. Рука девушки по-прежнему ле­жала у меня на колене. Ощущение от ее влажного теплого прикосновения пришло из неведомой дали, из самых дальних мест, лежащих за самыми далекими на свете полями. Взяв меня за руку, она приложила ее к ссадине у глаза. Я легонько погла­дил сантиметровый шрам, и движение ее души, дрогнув еле заметно, передалось мне через кончики пальцев, словно про­ся о чем-то. Кто-то, наверное, должен обнять эту девчонку, крепко прижать к себе. Не я, а кто-то другой. Тот, кто может ей дать что-то.

— Заводная Птица, напиши мне, если поедешь на Крит. Я люблю длинные-предлинные письма. Только никто мне не пишет.

— Напишу, — сказал я.

17. Самое простое дело • Утонченная месть • Что оказалось в чехле от гитары