Я ковыряю рыхлую землю ногой, и возникающие там, на­верху, картины отодвигаются от меня все дальше. Чувство ре­альности слабеет, его вытесняет ощущение, что между мной и колодцем — тесная связь. Здесь, на дне, тепло и спокойно: тронешь мягкий земляной покров — и коже приятно. Боль в груди тает, как круги на воде. Это место принимает меня так же, как я принимаю его. Еще крепче сжимаю в руках биту. Зажмуриваюсь, потом открываю глаза и поднимаю их кверху.

Потянув за веревку, закрываю крышку колодца (для этого приспособлено устройство со шкивом — сообразительный Ко­рица придумал), и темнота становится непроницаемой. Коло­дец закрыт наглухо — не проникает ни единого проблеска све­та. Не слышно и ветра, порывы которого временами долетали сюда. Теперь я полностью оторван от «людей». У меня нет с собой даже фонаря. Это как принятие веры: я хочу показать им, что принимаю темноту полностью, такой, какова она есть.

Я опускаюсь на землю, прислоняюсь спиной к бетонной стенке и, зажав между коленей биту, закрываю глаза. Прислу­шиваюсь к ударам сердца. Конечно, закрывать глаза в абсо­лютной темноте нет необходимости — все равно ничего не видно. Но я все-таки зажмуриваюсь, и в этом есть свой смысл, как бы темно ни было вокруг. Несколько раз набираю полную

495

грудь воздуха, приучая тело к глубокому мрачному простран­ству, принимающему форму цилиндра. Здесь стоит все тот же запах, воздух все так же холодит кожу. Однажды этот колодец полностью засыпали; странно — воздух здесь остался таким же, как прежде, когда я впервые залез сюда, затхлым, он отда­ет плесенью и чуть влажен. Здесь нет времен года, и даже само время здесь не существует.

*

На ногах, как всегда, старые теннисные тапочки, на руке — часы в пластмассовом корпусе. Они были на мне во время пер­вого спуска в колодец. Как и бейсбольная бита, тапочки и часы успокаивают меня. Я проверяю, плотно ли они сидят, как при­легают к телу. Убеждаюсь, что неотделим от самого себя. От­крываю глаза и немного погодя закрываю снова, чтобы давле­ние мрака, сгустившегося внутри меня, постепенно сравнялось с давлением окружающей темноты. Время идет вперед, и ско­ро я опять, как это обычно бывает, перестаю различать эту грань. Я не могу даже сказать, открыты мои глаза или, наобо­рот, закрыты. Пятно на щеке начинает понемногу теплеть, и чувствуется, как оно наливается ярко-фиолетовой синевой.

В сливающейся в сплошную массу темноте я собираю на этой отметине все мысли и чувства и думаю о той комнате. Хочу отделиться от своего тела, как в минуты близости с теми женщинами, вырваться из неуклюжей, скорчившейся во мра­ке плотской оболочки. Теперь я — всего лишь опустевший дом, заброшенный колодец. Я стараюсь выбраться наружу, пере­скочить в иную, движущуюся с другой скоростью реальность и изо всех сил сжимаю обеими руками биту.

И вот только одна стена отделяет меня от той таинственной комнаты. Надо суметь проникнуть сквозь нее своими силами, используя мощь, которую несет в себе разлитая здесь густая тьма.

*

Если задержать дыхание и сосредоточиться, можно различить, что находится в той комнате. Меня там нет, но я ее вижу. Это двухкомнатный номер в гостинице — № 208. Окна занавеше-

496

ны плотными шторами, и в комнате очень темно. В вазе — огромный букет цветов, наполняющих помещение соблазни­тельным ароматом. У входа стоит большой торшер, но лам­почка в нем не горит — погасла, как луна с наступлением утра. И все же стоит напрячь зрение, как через некоторое время в чуть заметном свечении, неведомо откуда проникающем в ком­нату, начинают проступать смутные очертания предметов. Так бывает в кинотеатре, когда глаза привыкают к темноте. На маленьком столике в центре комнаты — едва начатая бутылка «Катти Сарк», лед в ведерке — его только что накололи (ку­сочки еще не успели подтаять и выделяются четко обозначив­шимися твердыми краями), здесь же — стакан, наполненный виски со льдом. Поднос из нержавеющей стали растекся по столу застывшей льдистой лужицей. Который сейчас час? Оп­ределить невозможно.