Я снова поднял голову и взглянул на звезды. Они смотрели на меня, и удары сердца становились все спокойнее и спокой­нее. И вдруг я вспомнил про лестницу; протянув руку в тем­ноту, пошарил по стенке колодца там, где она должна была висеть, но ничего не обнаружил. Стал внимательно ощупы­вать стену, широко водя по ней руками. Нет лестницы. Она должна быть здесь, на этом самом месте, но ее нет. Я сделал глубокий вдох, подождал немного и, вытащив из рюкзака фо­нарь, зажег его. Лестница исчезла. Поднявшись, осветил дно колодца, потом направил фонарь вверх. Луч света взбежал по стенкам, насколько ему было под силу. Лестница пропала. Меня прошиб холодный пот. Фонарь выпал из рук и, ударив­шись о землю, погас. Это определенно какой-то знак. И в этот миг мое сознание распалось, превратилось в кучку мелкого песка, который стал сливаться с окружающим мраком, раство­ряться в нем. Я окаменел, будто мое тело разом отключили от источника энергии. Меня накрыла абсолютная пустота.

294

Это продолжалось, наверное, несколько секунд, пока я не пришел в себя. Физические ощущения мало-помалу восста­новились. Нагнувшись, я поднял фонарь, стукнул по нему раза два и снова включил. Он зажегся сразу. Надо успокоиться, собраться с мыслями. Нечего психовать и дергаться. Все рав­но не поможет. Когда последний раз я проверял лестницу? Вчера, среди ночи, как раз перед тем, как уснуть. Проверил и заснул. Точно! А пока спал, лестница исчезла. Кто-то утянул ее наверх. Прощай, моя лестница.

Выключив фонарь, я прислонился к стенке. Закрыл глаза. И тут же почувствовал, как хочется есть. Голод накатился от­куда-то издалека, как волна, беззвучно пробежал по телу и так же тихо удалился. Волна ушла, опустошив меня, как выпотро­шенное чучело. Но первая паника миновала, а с ней прошли страх и отчаяние. Странно — в этот момент я испытывал не­что вроде смирения.

*

Вернувшись из Саппоро, я обнял Кумико и принялся утешать ее. Она была растеряна и не могла скрыть неловкости. На работу не пошла — взяла отгул.

— Эту ночь я совсем не спала, — проговорила она. — Пони­маешь, в тот день все так совпало — прием в больнице и моя работа... Вот я и решила все сделать сама. — Кумико всхлипнула.

— Все кончилось, — сказал я. — Мы уже столько с тобой об этом говорили. Что теперь поделаешь? Давай о чем-нибудь другом, так будет лучше. Забудем об этом. Забудем — и все. Ты говорила по телефону, что хочешь мне что-то сказать.

Кумико тряхнула головой.

— Нет, ничего особенного. Ты прав. Забудем.

Мы стали жить, изо всех сил стараясь избегать разговоров об аборте. Давалось это с трудом. Сидим, говорим о чем-ни­будь совсем другом — и вдруг ни с того ни с сего замолкаем. По выходным часто ходили в кино. В темноте зала пытались сосредоточиться на фильме, но думали совсем не о кино или вообще отключались. Я знал, что у сидящей рядом Кумико — совсем другие мысли. Почти физически чувствовал.

295

После кино мы шли куда-нибудь выпить пива или переку­сить, не зная подчас, о чем говорить друг с другом. Так про­должалось полтора месяца — долгие полтора месяца, пока Кумико не сказала:

— Послушай, давай бросим дела и махнем завтра куда-ни­будь вдвоем? Сегодня четверг, отдохнем до воскресенья. Дол­жен же у людей хоть когда-нибудь быть отпуск!

— Конечно, только я не уверен, что у нас в конторе кто-нибудь знает это слово, — рассмеялся я.

— Скажи им, что заболел. Что у тебя сильный грипп или что-нибудь в этом роде. И я скажу то же самое.

Мы сели в поезд и укатили в Каруидзаву*. Кумико говорила, что ей хочется куда-нибудь в тишину, в горы, чтобы там можно было гулять сколько захочешь, — вот мы и выбрали это место. В апреле в Каруидзаве не сезон, в гостиницах пусто, большин­ство магазинов закрыто, но для нас это было то, что нужно. Мы только и делали, что гуляли с утра до вечера, каждый день.

*

Понадобилось полтора дня, чтобы Кумико сбросила это оцепенение. Сидя рядом со мной в гостиничном номере, она проплакала почти два часа. А я крепко обнимал ее и не гово­рил ни слова.