Ключевое слово в них — «Заводная Птица», а повествова­ние в форме хроник (или в какой-нибудь другой) почти на­верняка доходит до наших дней. Однако «Заводную Птицу» не Корица придумал. Еще раньше в ресторане на Аояме о ней без всякого умысла упомянула Мускатный Орех. Тогда она еще не знала о моем прозвище — Заводная Птица. А это значит, что по случайному совпадению я каким-то образом оказался связан с их историей.

Хотя полной уверенности у меня не было. Могло случить­ся, что Мускатный Орех каким-то образом узнала о прозви­ще, и эти два слова подсознательно повлияли на ее (вернее, их с сыном) историю, как бы вросли в нее. Может, нет у этой истории определенной, законченной формы и она живет, ви-

657

доизменяясь и разрастаясь, как бывает, когда рассказ переда­ется из уст в уста.

По стечению обстоятельств или какой-то иной причине «Заводная Птица» в истории Корицы обладала могучей силой. Не все, а лишь особые люди слышали ее голос, который вел их к неминуемой гибели. Воля человека ничего не значит, как и думал всегда ветеринар. Люди — как заводные куклы на сто­ле — не имеют выбора. Повернешь ключик на спине, заведешь пружинку — и они будут двигаться как положено, пойдут куда надо. Почти на всех, кто находился поблизости, когда крича­ла эта птица, наваливались разные несчастья. Кто-то пропал, многие погибли. Просто свалились со стола.

*

Корица наверняка знал содержание моего разговора с Нобору Ватая. Знал и о чем несколькими днями раньше мы говорили с Кумико. Компьютер был для него открытой книгой. Он по­дождал, когда мы с Нобору Ватая закончим разговаривать, и подсунул мне «Хроники Заводной Птицы». Ясное дело, что это не случайно. Корица запустил свой компьютер с совер­шенно очевидной целью и показал мне одну историю, а заод­но намекнул, что у него таких историй — целая куча.

Я прилег на диван и стал смотреть в потолок полутемной «примерочной». Глухая, гнетущая ночь обступала со всех сто­рон, тишина давила, больно сжимая грудь. Белый потолок нависал над комнатой, словно толстая ледяная шапка.

У меня и у безымянного ветврача, приходившегося Корице дедом, оказалось на удивление много общего — синяя отме­тина на лице, бейсбольная бита, крик Заводной Птицы. Еще лейтенант в истории Корицы... Он напомнил мне лейтенанта Мамия. Мамия служил в штабе Квантунской армии в Синьцзине в то же самое время. Правда, он никогда никем не ко­мандовал, а был приписан к картографическому отделу; после войны его не повесили (судьба вообще отказала ему в смер­ти) — он только потерял руку на фронте и вернулся в Японию. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения, что казнью китайцев командовал именно лейтенант Мамия. По

658

крайней мере, не было бы ничего удивительного, если б это в самом деле был он.

Потом еще проблема с бейсбольными битами. Корице изве­стно, что в колодце у меня есть бита. Выходит, бита, как и За­водная Птица, перекочевала в его историю, вросла в нее. Пусть так, но все равно с этими битами не все так просто. Парень с чехлом от гитары, набросившийся на меня с битой в подъезде того заброшенного дома... В баре, в Саппоро, он устроил шоу со свечой, принявшись поджаривать на ней ладонь. Потом на­летел со своей битой, ею же сдачи получил и ее лишился.

И еще. Как вышло, что у меня на лице отпечаталось такое же пятно, как у деда Корицы? Неужели я опять вклинился в их историю? След оставил? Может, на самом деле у ветерина­ра никакого пятна и не было. Хотя какая необходимость Мус­катному Ореху сказки про своего отца рассказывать? Ведь она и нашла-то меня в Синдзюку по этому пятну — точно такому, какое было у ее отца. Все переплелось и запуталось, как в сте­реоскопической головоломке, где истина не обязательно факт, а факт не всегда есть истина.

*