Мэй немного помолчала, глядя на свои руки, будто вспо­минала ту ночь.

— Я правда — так испугалась. Вот что ты должен был по­чувствовать. Вот чего я хотела. Чтобы ты слышал, как эта тварь вгрызается в тебя.

Я опустился в шезлонг и посмотрел на ее тело, едва при­крытое узкими полосками бикини. В шестнадцать она выгля­дела как тринадцатилетняя девчонка с неразвитыми бедрами и грудью. Тело Мэй напомнило мне рисунки, в которых ре­альность передается поразительно точно минимальным коли­чеством линий. Но в то же время в ее облике чудилось что-то старушечье.

— У тебя никогда не было чувства, будто тебя обесчести­ли? — вдруг ни с того ни с сего спросил я.

— Это как понимать? — Она, прищурившись, взглянула на меня. — В физическом смысле? Ты имеешь в виду — изнаси­ловали?

— В физическом. Или в психическом. Все равно. Опустив глаза, Мэй оглядела себя, потом опять перевела глаза на меня.

389

— В физическом смысле ничего такого не было. Я еще де­вушка, между прочим. Подпускаю одного парня, даю потро­гать. — Она показала пальцем на грудь. — Но только через

одежду. Я молча кивнул.

— А в психическом... Даже не знаю. Не представляю, что это значит.

— Я, в общем, тоже. Просто хочу знать, чувствовала ты что-нибудь такое или нет. Если нет — значит, с тобой не было ни­чего.

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что кое-кто из моих знакомых испытывал такое. И в результате возникали серьезные проблемы. Вот что я хочу у тебя еще спросить: почему ты все время думаешь о смерти?

Она сунула в рот сигарету, ловко, одной рукой, чиркнула спичкой. Надела очки.

— А ты разве о смерти не думаешь, Заводная Птица?

— Думаю, конечно. Но не все время. Только иногда. Как все обыкновенные люди.

— Я вот что думаю, Заводная Птица, — сказала Мэй. — Все люди появляются на свет непохожими друг на друга, и это от­личие сидит у них где-то в самой глубине. Оно управляет каж­дым человеком, излучает изнутри тепло. И у меня это есть, как у всех. Но бывает, оно идет вразнос — то разбухает во мне, то сдувается, дрожь какая-то подымается. Хочется кому-нибудь передать, что чувствуешь, но никто не понимает. Наверное, я толком объяснить не могу, но ведь никто как следует и слу­шать не хочет. Только прикидываются, что слушают, а на са­мом деле — ни фига подобного. Я иногда страшно бешусь от этого и прямо с катушек слетаю.

— Как это — с катушек?

— Ну, к примеру, из колодца тебе не даю вылезти или, сидя сзади на мотике, на ходу закрываю парню глаза.

С этими словами Мэй потрогала ссадину возле глаза.

— Это тогда ты на мотоцикле разбилась? Она подозрительно взглянула на меня, будто не расслыша­ла вопроса. Хотя уверен — до нее дошло каждое мое слово.

390

Выражения ее глаз за темными стеклами очков я разобрать не сумел, однако по лицу Мэй разлилось какое-то безразличие. Напомнило масло, растекающееся по ровной глади воды.

— И что стало с тем парнем?

Не выпуская сигарету изо рта, Мэй смотрела на меня. Вер­нее, на мое родимое пятно.

— Я должна отвечать на этот вопрос?

— Не хочешь — не надо. Сама же завела этот разговор. Но раз не хочешь говорить — не говори.

Мэй молчала, точно никак не могла решить, что делать даль­ше. Глубоко затянулась, наполнив дымом легкие, и медленно выдохнула. Затем вялым движением сняла очки и, крепко за­жмурившись, повернула лицо к солнцу. Я посмотрел на нее, и мне показалось, что время постепенно замедляет свой ход. «Точно завод кончается», — подумал я.

— Он умер, — наконец сказала она бесцветным голосом, словно смирившись с чем-то.

— Умер?

Мэй стряхнула на землю пепел. Подняла полотенце и не­сколько раз провела им по лицу, вытирая пот. Потом, будто вспомнив о важном деле, стала быстро объяснять деловым тоном.

— Мы гнали на приличной скорости. Это случилось неда­леко от Эносимы.