Мове — о том, что раньше он был офицером госбезопасности и какое предложение сделал. Идея избавиться от командовав­шего шахтой и лагерем партийного начальника и добиться для японцев хоть какого-то самоуправления, похоже, его заинте­ресовала. Я предупредил, что Борис крайне опасен, настоя­щий зверь, мастер плести интриги, ему нельзя безоглядно до­верять. "Может, ты и прав, — отвечал подполковник. — Но он правильно сказал: терять нам нечего". Я не нашел, что возра­зить. Действительно, если из этой сделки что-то получится, хуже, чем сейчас, не будет. Как же я ошибался! Верно говорят: ад — все равно что бездонный омут.

Несколько дней спустя я устроил подполковнику встречу с Борисом в укромном месте и был у них переводчиком. Потол­ковав с полчаса, они договорились, условившись держать все в тайне, и пожали друг другу руки. Как дальше пошли дела — не знаю. Прямых контактов они избегали, чтобы не привле­кать внимания, вместо этого часто обменивались по-какому-то тайному каналу шифрованными посланиями. На этом моя посредническая миссия закончилась. И подполковник, и Бо­рис соблюдали строгую конспирацию, и это меня во всех от­ношениях устраивало. Будь моя воля, я бы с Громовым боль­ше никаких дел не имел. Но, как позже выяснилось, это было невозможно.

Спустя месяц, как и обещал Борис, грузинского "члена Политбюро" отстранили по распоряжению из Центра, и через пару дней вместо него прислали из Москвы другого партра­ботника. Прошло еще два дня, и за одну ночь кто-то задушил сразу трех японских пленных. Для имитации самоубийства их повесили на балках потолка, но никто не сомневался, что с ними расправились сами японцы. Скорее всего, это были те самые стукачи, о которых говорил Громов. Виновных искать не стали, спустили дело на тормозах. К тому времени власть в лагере уже почти целиком перешла в руки Бориса».

33. Исчезнувшая бита • Возвращение «Сороки-воровки»

Надев свитер и короткое пальто, надвинув на глаза шерстя­ную вязаную шапочку, я перелез через стенку за домом и бес­шумно спрыгнул на безлюдную дорожку. Еще не рассвело, и народ вокруг спал. Неслышными шагами я двинулся по до­рожке к «резиденции».

В доме ничего не изменилось: все было так, как я оставил шесть дней назад. Немытая посуда по-прежнему лежала в мой­ке. Ни записок, ни посланий на автоответчике. Холодный, мертвый экран компьютера в комнате Корицы. Кондиционер поддерживал в доме установленную температуру. Я снял паль­то, перчатки, вскипятил воду и приготовил чай. Съел вместо завтрака несколько сырных крекеров, вымыл посуду и поста­вил на полку. Пошел десятый час, а Корица все не появлялся.

*

Выйдя в сад, я отодвинул крышку колодца, наклонился, что­бы посмотреть вниз. Оттуда на меня, как обычно, глянул гус­той мрак. Колодец я знал как свои пять пальцев, и он казался частью моего собственного тела. Пропитывавшая его темно-

695

та, запахи, гулкая тишина стали частью меня самого. В неко­тором смысле о колодце я знал больше, чем о Кумико. Конеч­но, память о ней была еще очень свежа. Стоило закрыть глаза, и я слышал ее голос, до мельчайшей черточки вспоминалось ее лицо, тело, жесты. В конце концов, мы шесть лет прожили с ней под одной крышей. Но теперь я заметил, что уже не все в ней представлялось мне таким же, как раньше. А может, про­сто пропала уверенность, что картинки не расплылись в голо­ве и память по-прежнему цепко удерживает образ Кумико. Точно так же я никак не мог вспомнить, как загибается хвост у вернувшегося домой кота.

Я сел на край колодца, засунув руки в карманы пальто, и посмотрел по сторонам. Собирался холодный дождь, а то и снег. Было тихо и очень прохладно. В небе, закладывая не­мыслимые виражи, словно вычерчивая какие-то закодирован­ные письмена, металась стайка птичек и вдруг исчезла. До слу­ха донесся низкий протяжный гул большого реактивного самолета, скрытого плотным слоем туч. В такой хмурый об­лачный день можно спокойно спускаться в колодец, не боясь, что яркий солнечный свет будет резать глаза, когда придет время выбираться.