Мучили до смерти. Вмешиваться никто не решался. Солдаты караульной роты, приставленные охранять шахту, делали вид, будто не замечают, что творит эта банда. Даже военные уже ни­чего не могли поделать с Борисом и предпочитали держаться в стороне, ограничиваясь охраной станции и своих казарм. То, что происходило на шахте и в лагере, их не интересовало.

В этой гвардии у Бориса был любимчик — заключенный-монгол, которого все звали Татарином. Он всегда и везде те­нью следовал за Громовым. Когда-то Татарин был чемпионом по борьбе. Всю его правую щеку покрывал след от ожога — ходили слухи, что он прошел через пытки. Борис арестантс­кой робы больше не носил, жил в ухоженном домике, в кото­ром убирала женщина из заключенных.

Николай рассказал мне (хотя в последнее время он стал из­бегать разговоров), что несколько его знакомых куда-то про­пали. Исчезли ночью, как сквозь землю провалились. По до­кументам они проходили как без вести пропавшие или погибшие в результате несчастного случая, но никто не со­мневался, что их убрали подручные Бориса. Стоило не подчи­ниться его воле или приказанию — и человек подвергал себя смертельной опасности. Были случаи, когда недовольные про­бовали жаловаться на творимый произвол напрямую в ЦК, и больше их никто не видел. "Я слышал, это зверье не остано­вилось даже перед убийством семилетнего ребенка, чтобы сло­мить его родителей, — шептал побледневший Николай. — За­били его насмерть у них на глазах".

Первое время Громов особенно не вмешивался в жизнь зоны, где содержались японцы. Для начала он сосредоточил усилия на том, чтобы полностью подчинить себе русских ох­ранников и взять зону под контроль, дав японцам возможность пока разбираться между собой. Так что первые месяцы после происшедших перемен стали для нас короткой передышкой, когда можно было жить спокойно. Я вспоминаю эти мирные, как штиль на море, дни. Нашему комитету удалось добиться некоторого, пусть и незначительного, смягчения режима. Не надо было больше бояться, что на тебя набросятся охранники. Впервые с тех пор, как мы оказались в лагере, у людей появи-

705

лась какая-то надежда. Они думали, что жизнь понемногу ста­ла меняться к лучшему.

Впрочем, это не означало, что, пока длился наш "медовый месяц", Борис вообще не обращал на нас внимания. Просто он медленно и уверенно готовился к игре, расставляя на доске нужные ему фигуры. Обрабатывал по очереди членов комите­та — кого запугивал, кого подкупал — и незаметно, потихонь­ку подчинял себе. Открытого насилия он избегал, действовал крайне осторожно, поэтому мы ничего не замечали. А когда заметили, было уже поздно. Разговорами о самоуправлении Борис усыплял нашу бдительность, а сам тем временем уста­навливал железный порядок. Он был дьявольски хладнокро­вен и точен в своих расчетах. Бессмысленное, ненужное наси­лие над японскими пленными действительно прекратилось, но лишь затем, чтобы уступить место новому насилию — хо­лодному и расчетливому.

Прошло примерно полгода. Теперь, когда Борис полнос­тью господствовал на доске, он сменил тактику и принялся давить на нас. Первой его жертвой стал подполковник — глав­ная фигура в комитете. Он несколько раз напрямую сталки­вался с Громовым, отстаивая интересы японских пленных, за что его и убрали. К тому времени в комитете оставалось всего несколько человек, не подчинявшихся Борису. Это были под­полковник и его сторонники. Однажды ночью на него нава­лились, заткнули рот и задушили, накинув на лицо мокрое полотенце. Расправились с подполковником, конечно же, по приказу Бориса, хотя он сам рук не запачкал. Его ликвидиро­вали руками японцев; комитет выполнил его команду — и все. Смерть подполковника списали на болезнь. Все знали, кто его убил, но говорить об этом не смели. Было известно, что среди нас есть доносчики, работавшие на Бориса; открыто высказы­вать свои мысли стало невозможно. Новый председатель ко­митета, которого выбрали после расправы над подполковни­ком, послушно плясал под громовскую дудку.