На небе неожиданно, будто о чем-то вспомнив, возникло облако, напоминавшее по форме кулак, и на какое-то время заслонило солнце. В тот августовский день все — и люди, и

509

животные — думали о смерти. Сегодня эти люди убивали зве­рей, а завтра советские солдаты будут убивать их.

*

Мы всегда беседовали в одном и том же ресторане, сидя друг против друга за одним и тем же столиком. По счету все время платила она. Задний зал ресторана был разделен перегородка­ми на отдельные кабины, и сидевшие в них люди не слышали, что говорят соседи. Столики отдавались в распоряжение по­сетителей на целый вечер, поэтому мы могли говорить сколь­ко угодно, до самого закрытия ресторана, и никто нам не ме­шал — в том числе официанты, которые подходили только затем, чтобы сменить очередное блюдо. Каждый раз она зака­зывала бутылку бургундского, одного и того же года, причем половина постоянно оставалась недопитой.

— Птица заводила пружину? — Я поднял голову.

— Птица заводила пружину? — повторила за мной Мускат­ный Орех. — Не понимаю. О чем ты?

— Разве вы только что не рассказывали о птице, которая заводила пружину?

Она спокойно покачала головой:

— Хм! Не помню. Кажется, про птиц я ничего не говорила. Бесполезно. Такая у нее манера разговаривать. Про роди­мое пятно я спрашивать ничего не стал.

— Значит, вы родились в Маньчжурии? Она снова покачала головой:

— Родилась я в Иокогаме, а когда родители увезли меня в Маньчжурию, мне было три года. Отец преподавал в ветери­нарном колледже. В Синьцзине задумали устроить зоопарк, и им понадобился главный ветврач. Отец сам вызвался туда ехать. Мать не хотела бросать налаженную жизнь в Японии и отправляться на край света, в какую-то дыру, но он настоял на своем. Может, ему хотелось испытать себя в каком-то боль­шом деле, более значительном по сравнению с тем, чем он занимался в Японии. Я была еще маленькой. Япония, Маньч­журия — мне было все равно. Мне очень нравилось жить в зоопарке. От отца всегда так пахло... У каждого животного был

510

свой запах, но отец приносил с собой один, вобравший в себя множество оттенков, и каждый день от него пахло чуточку по-другому. Так по-разному, в зависимости от того, что в них намешано, пахнут духи. Когда отец приходил домой, я заби­ралась к нему на колени и вдыхала этот запах.

Однако дела на войне шли все хуже, ситуация становилась уг­рожающей, и отец решил отправить нас с матерью обратно в Японию. Таких, как мы, было много: все поехали на поезде из Синьцзиня в Корею, где погрузились на ожидавший нас паро­ход. Отец остался один. В последний раз я видела его в Синьцзине, на вокзале: он стоял и махал нам рукой. Высунувшись из окна вагона, я смотрела, как его фигура становилась все меньше и меньше, пока не растворилась в собравшейся на платформе тол­пе. Что потом с ним стало — никто не знает. По всей видимости, отца захватили оккупировавшие Маньчжурию советские войска и отправили в Сибирь, где он умер, как многие другие, на прину­дительных работах, и кости его, должно быть, лежат где-нибудь в глуши, в стылой земле, и никакого знака нет на этой могиле.

До сих пор я отлично помню каждый уголок синьцзинского зоопарка. В голове осталась каждая дорожка, все, до после­днего, его обитатели. Наш дом стоял прямо на территории, и те, кто там работал, знали меня и разрешали ходить везде, где захочется, — даже в выходные.

Мускатный Орех прикрыла глаза, восстанавливая в памяти эти картины. Ничего не говоря, я ждал продолжения.

— И все же почему-то я не уверена, что зоопарк в самом деле был таким, каким я его помню. Как бы это сказать?.. Иногда кажется, что все это представляется чересчур четко. И чем больше об этом думаю, тем больше одолевают сомнения: сколько в этой ясной, отчетливой картине правды, а на сколь­ко она — плод моего воображения? Впечатление такое, будто я в лабиринте. С тобой так бывает?