На следующее утро я пошел и сфотографировался на паспорт. Когда я уселся в студии на стул, фотограф долго профессио­нальным взглядом ощупывал мою физиономию, а потом, ни слова не сказав, удалился и принес пудру, которой замазал пятно у меня на правой щеке. Потом отошел назад и тщатель­но отрегулировал освещение — яркость и угол падения лучей, чтобы пятно не бросалось в глаза. Глядя в объектив, я по ука­занию фотографа изобразил на лице подобие слабой улыбки. «Приходите послезавтра, днем будет готово», — сказал фото­граф. Вернувшись домой, я позвонил дяде и сообщил, что через несколько недель, возможно, съеду из его дома. Изви­нился, что все так неожиданно получилось, и рассказал, что Кумико, не предупредив, ушла от меня. Прислала письмо, пишет — больше не вернется, а я хочу на время уехать отсюда. На сколько? Пока не знаю. Дядя, выслушав мои объяснения, погрузился в молчание. Казалось, он что-то обдумывал.

394

— А я до сих пор думал, что у вас с Кумико все хорошо, — наконец сказал он со вздохом.

— По правде говоря, я тоже так думал, — признался я.

— Можешь не говорить, если не хочешь, но должна же быть какая-то причина. Что она вдруг ушла?

— Любовника, похоже, завела.

— Ты догадывался?

— Не то чтобы догадывался. Она сама мне написала. В письме.

— Ну, дела! — сказал дядя. — Но теперь уж, верно, ничего не поделаешь.

— Похоже на то. Дядя снова вздохнул.

— Да все нормально, — бодро утешил я его. — Просто мне захотелось уехать ненадолго. Сменить обстановку, настроение и заодно подумать не спеша, как дальше жить.

— И куда же ты собираешься?

— Скорее всего, в Грецию. У меня там приятель живет, дав­но приглашает в гости, — соврал я, и от этого стало еще тош­нее. Но ведь как ни крути, все равно сейчас дяде всего не рас­скажешь, не объяснишь, чтоб было правдиво и понятно. Уж лучше наврать что-нибудь.

— Хм! Ну как знаешь. Дом я все равно не собираюсь нико­му сдавать, так что вещи можешь оставить. Ты молодой еще, так что все еще можно переделать. Съездить куда-нибудь по­дальше пошататься — это неплохо. Греция, говоришь? Пусть будет Греция.

— Извини, — сказал я. — Если что изменится и ты все-таки надумаешь сдать кому-нибудь дом, все барахло можешь вы­бросить. Тут ничего ценного нет.

— Ладно, разберусь. Что-нибудь придумаю. Ты мне тогда по телефону говорил про «нарушенное течение». К Кумико это имеет отношение?

— Да, отчасти. Я тоже поволновался слегка, когда про это услышал.

Дядя задумался.

— Не будешь возражать, если я как-нибудь к тебе подъеду? Хочу своими глазами поглядеть, как дела. Давно у тебя не был.

395

— Конечно. Приезжай, когда захочешь. Мне все равно де­лать нечего.

После разговора с дядей мне вдруг все опостылело. Вон куда меня занесло это неведомое течение, по которому я плыл все эти месяцы. Между моим и дядиным миром выросла не види­мая глазу толстая и высокая стена. Стена, оторвавшая один мир от другого. Дядя остался в том мире, я оказался в этом.

*

Дядя явился ко мне через два дня. Поглядел на родимое пят­но, но ничего не сказал. Может, не знал, что сказать. Просто .забавно прищурился — и все. С собой он принес бутылку классного шотландского виски и коробку крекеров из камабоко*, которые купил в Одаваре. Мы уселись на веранде, по­пивая виски и закусывая крекерами.

— Хорошая вещь — веранда, — заговорил дядя, несколько раз кивнув головой. — В нашей башне веранд нет. Иногда я скучаю по этому дому. На веранде как-то по-особенному себя чувствуешь.

Дядя смотрел на висевший в небе молодой месяц. Его бе­лый серп, казалось, только-только наточили. Невероятно, как может такая штука плавать в небесах.

— Откуда у тебя это пятно? — как бы между прочим поин­тересовался дядя.

— Не знаю, — ответил я и сделал глоток виски. — Как-то само собой появилось. С неделю назад. Рад бы лучше объяс­нить, да ничего толком и не скажешь.

— К врачу ходил? Я покачал головой.

— Вот еще что непонятно: это как-то связано с уходом Кумико?