На следующее утро я снова отправился на электричке в Синдзюку. Снова уселся на ту же скамейку и стал разглядывать лица прохожих. Днем выпил кофе, съел пончик. До вечернего часа пик сел в электричку и вернулся домой. На следующий день повторил то же самое. И ничего... Никаких открытий. Загадки так и оставались загадками, вопросы — вопросами. Но у меня появилось смутное ощущение, что я мало-помалу приближаюсь к чему-то. Стоя перед зеркалом в ванной, я собственными глаза­ми смог убедиться в этом. Родимое пятно становилось ярче, на­ливалось теплом. «Оно живое», — сказал я себе. Живое, как я сам.

Целую неделю, каждый день, я повторял одно и то же, как летом. В десять с чем-то отправлялся на электричке в центр, садился на скамейку на площади у небоскреба и весь день, отключившись от мыслей, смотрел на сновавших мимо лю­дей. Временами, ни с того ни с сего, окружавшие меня со всех сторон звуки реальной жизни вдруг становились глуше и про­падали куда-то. Лишь откуда-то из глубины доносился шум водного потока. Вспомнилась Мальта Кано. Она говорила что-то о воде. Вода — ее главная тема. Что же она говорила? Па­мять молчала. Я и лица ее уже не помнил. Помнил только крас­ную клеенчатую шляпу. Почему она всегда надевала эту красную шляпу из клеенки?

Но постепенно звуки возвращались, и перед глазами вновь возникали лица людей.

*

Мои поездки в центр продолжались уже несколько дней, и вот на восьмой, ближе к вечеру, ко мне подошла женщина. Я сидел с пустым бумажным стаканчиком в руке и смотрел в другую сторону, когда услышал женский голос:

455

— Эй! Послушай!

Обернувшись, я поднял глаза и увидел женщину средних лет, с которой мы встретились летом на этом самом месте. Первый человек, кто заговорил со мной за те дни. Не то чтобы я ожидал ее здесь встретить, но, услышав ее голос, подумал: все к тому и шло.

Как и в прошлый раз, одета она была шикарно. Что назы­вается, человек умел одеваться. Темные очки в черепаховой оправе, бледно-голубой жакет с подложенными плечами, крас­ная фланелевая юбка. Блузка из шелка, на воротнике жакета поблескивает маленькая золотая брошка тонкой работы. Крас­ные туфли выглядят просто, но на деньги, которые она на них потратила, можно было бы жить несколько месяцев. Я смот­релся пугалом в сравнении с ней: спортивная куртка, куплен­ная в тот год, когда я поступил в университет, серый трико­тажный свитер с растянутым воротом, потертые синие джинсы и замызганные теннисные тапочки, некогда белые, а теперь неопределенного цвета.

Не обращая внимания на мой вид, женщина молча села рядом, заложила ногу за ногу, щелкнув замком, открыла су­мочку и достала пачку «Вирджинии Слимз». Опять, как в тот раз, предложила сигарету — я опять отказался. Она прикурила от миниатюрной — не больше ластика — золотой зажигалки, потом сняла очки, положила их в нагрудный карман жакета и посмотрела мне в глаза с таким видом, будто искала обронен­ную в мелкий пруд монету. Взгляды наши встретились. У нее были странные глаза — глубокие, но без всякого выражения.

Женщина чуть прищурилась и сказала:

— Вот ты и вернулся.

Я кивнул.

Дымок от ее тонкой сигареты поднимался кверху и, подго­няемый ветерком, растворялся в воздухе. Женщина огляделась по сторонам, будто хотела собственными глазами увидеть, что это я высматривал со своей скамейки. Ничего заслуживающе­го внимания, похоже, не обнаружила и снова перевела взгляд на меня. Долго рассматривала мое пятно, глаза, нос, рот, по­том снова пятно. Казалось, будь такая возможность, она при-

456

нялась бы оценивать меня, как собаку на выставке: открывать рот, чтобы проверить зубы, заглядывать в уши.

— Мне нужны деньги, — проговорил я. Женщина помолчала и спросила:

— И сколько же?

— Восемьдесят миллионов должно хватить.

Она перевела взгляд на небо, точно высчитывала в голове: если взять сначала отсюда, а это переложить туда... Я тем вре­менем изучал ее макияж — едва заметно подведенные глаза наводили на какую-то неясную мысль, мягкий изгиб ресниц будто подавал некий знак.