На удивление ясно, во всех деталях вспомнилось все: дома и комнаты, где я жил, окна, шкафы, мебель, лампы, которые там были, учителя и пре­подаватели, у которых я учился, — от начальной школы до уни­верситета. Воспоминания по большей части были разрознен­ные, мелкие и незначительные, без всякой хронологии, и время от времени прерывались резкими спазмами голода, но все они отличались необыкновенной четкостью, и меня трясло от них, как от мощного вихря, налетевшего неизвестно откуда.

Прослеживая события в памяти, я вспомнил один случай, что произошел у меня на работе года три-четыре назад. Со-

312

вершенно глупый и бессмысленный, но чем больше я прокру­чивал его в голове, чтобы убить время, тем неприятнее стано­вился осадок от этих воспоминаний. Кончилось тем, что меня вдруг охватила злость — такая, что заглушила и усталость, и голод, и страх, вообще все. Я дрожал всем телом, часто ды­шал. Сердце громко колотилось в груди, в крови бурлил адре­налин. А вышло так, что мы поспорили из-за какого-то пустя­ка. В фирме, где я работал, один парень сказал мне что-то обидное, я тоже в долгу не остался, но потом мы поняли, что поругались из-за ерунды, и помирились. Короче, инцидент был исчерпан. Бывает такое: замотался человек, устал и сказал что-то не так. Этот случай начисто стерся из памяти, и вот в кро­мешной темноте колодца, в полном отрыве от реальности, он всплыл в памяти с поразительной четкостью, распаляя созна­ние. Я кожей ощущал этот жар, слышал, как шипит в нем моя плоть. «С какой стати надо было это от него выслушивать? И нечего было мямлить в ответ...» — думал я, кусая губы, а в голову лезли слова, какие нужно было сказать тогда обидчику. Я шлифовал, оттачивал их, и чем острее они становились, тем сильнее я злился.

Неожиданно наваждение отступило, и все, о чем я только что думал, потеряло всякое значение. Чего теперь кипятить­ся? Парень этот, как пить дать, забыл о нашем споре. Да и я до сих пор о нем не вспоминал. Вдохнув побольше воздуха, я опустил плечи, и тело утонуло в привычной уже темноте. По­пробовал восстановить в памяти еще что-нибудь, но нелепая злость куда-то улетучилась, а вместе с ней пропали и воспо­минания. В голове стало как в желудке — шаром покати.

Немного погодя я поймал себя на том, что разговариваю сам с собой. Бессознательно бормочу разрозненные обрывки мыслей и ничего не могу с этим сделать. Я слышал это бормо­тание, но почти ничего не понимал. Губы шевелились бессоз­нательно, сами по себе, автоматически, нанизывая в темноте одно за другим слова, смысл которых до меня никак не дохо­дил. Слова выплывали из одной стены мрака и тут же погло­щались другой. Тело точно превратилось в пустой тоннель, средство транспортировки слов из одного пункта в другой. Да,

313

это были обрывки мыслей, но рождались они не у меня в го­лове, а где-то в другом месте.

Что же все-таки происходит? Нервы, что ли, начинают сда­вать? Я взглянул на часы. 3:42. Нет, верно, 15:42. Я предста­вил, как светло бывает в это время, представил себя в лучах солнца. Напряг слух, но не услышал ни звука: ни стрекота цикад, ни птичьего щебета, ни детских голосов. Может, пока я сижу тут, в колодце, Заводная Птица бросила заводить свою пружину и весь мир остановился? Пружина все ослабевала, потом завод кончился, и вдруг все замерло — течение рек, шелест травы, полет птиц в небе.

Что ж такое с Мэй? Почему она не идет? Сколько времени прошло, а ее все нет! И меня вдруг как обожгло: а если с ней что-нибудь случилось? Попала под машину, например. Коли так — никто больше на белом свете не знает, что я здесь. Тогда и вправ­ду придется загибаться в этом колодце медленной смертью.