Ница? Главное — ты жив и здоров. Какое счастье — встретить старого друга. Тем более после такой ужасной войны. Пра­вильно? Послушай, как же ты вылез из того чертова колодца? Я молчал, точно язык прикусил.

— Ну да ладно. Выбрался — и молодец! Смотри, руку где-то потерял. И по-русски навострился. Отлично! Просто замеча­тельно! А рука? Ну что рука... Самое главное — что ты живой.

— Это не от меня зависело. Жив я не потому, что мне так захотелось, — отозвался я.

Громов рассмеялся во весь голос.

— Интересный ты малый, Мамия. Здорово у тебя получает­ся: вроде и жить не хотел, а выжил. В самом деле интересно. Но меня не проведешь, нет! Обыкновенный человек один из такого глубокого колодца никогда не вылезет. А потом надо было еще через реку переправиться, в Маньчжурию. Да ты не бойся. Я никому не скажу.

Ну, все. Хватит об этом. А меня, видишь, разжаловали, те­перь я простой заключенный. Но вечно торчать в этой дыре, камни здесь дробить не собираюсь. У меня и сейчас там, в Центре, сил хватает, за счет этого я и здесь с каждым днем вес набираю. Скажу откровенно: мне нужны хорошие отношения с японскими пленными. В конце концов, показатели шахты зависят от того, сколько вас и как вы будете выкладываться. Нет, с вашим братом нужно считаться, иначе дело не пойдет. Хочу, чтобы ты мне помог. Ты служил в Квантунской армии, в разведке. Храбрец, по-русски говоришь. Согласишься быть у меня на связи — смогу вам помочь кое в чем. По-моему, не­плохое предложение, а?

— Шпионить мне никогда не приходилось, и заниматься этим я не буду, — объявил я.

— Разве я прошу на меня шпионить? — примирительно ска­зал Борис. — Ты не так меня понял. Я говорю, что по возмож­ности постараюсь облегчить вам жизнь. Предлагаю ладить и чтобы ты помог в этом деле, стал посредником, что ли. Только и всего. Послушай, лейтенант! Я могу вышибить отсюда этого грузинского говнюка, "члена Политбюро". Правда! Вы же его лютой ненавистью ненавидите. Если мы его спихнем, вы смо-

692

жете получить частичное самоуправление, создавать комите­ты, иметь свою организацию. По крайней мере, охранники не будут издеваться над вами, как сейчас, когда они творят что хотят. Ведь вы сами этого добиваетесь. Так?

Борис был прав. Мы давно уже ставили эти требования пе­ред лагерным начальством, но неизменно получали категори­ческий отказ.

— И что для этого нужно? — спросил я.

— Почти ничего, — сказал он, широко улыбаясь и разводя руками. — Мне нужны тесные, хорошие отношения с японца­ми. Нужна их помощь, чтобы выпроводить отсюда группу то­варищей, с которыми, мне кажется, будет трудновато найти общий язык. Интересы у нас, во многом, — одни и те же. По­чему бы тогда нам не объединиться? Как американцы гово­рят? Give and take. Ты мне — я тебе. Ты мне помогаешь — я тебе ничего плохого не делаю. Жульничать никто не собира­ется. Я не прошу, чтобы ты меня любил. Были между нами недоразумения, что и говорить. Но я за свои слова отвечаю. Если что обещаю, значит, так оно и будет. А что было, то быльем поросло.

Давай-ка подумай как следует, и чтобы через несколько дней был четкий и ясный ответ. Стоит попробовать, вы же ничего не теряете. Согласен? И запомни, лейтенант: этот разговор должен оставаться между нами. Можешь рассказать о нем толь­ко тем людям, которым доверяешь на все сто. Несколько че­ловек из ваших ходят у начальства в доносчиках, стучат обо всем. Смотри, чтобы до них это не дошло. Если они узнают — плохо дело. Я здесь пока не всесилен.

Вернувшись в зону, я решил тайком переговорить кое с кем о беседе с Борисом и остановил свой выбор на одном подпол­ковнике — человеке смелом и решительном, с хорошей голо­вой. Он командовал войсками, которые заперлись в горной крепости на Хингане и до последнего, даже когда Япония уже капитулировала, отказывались поднять белый флаг. В лагере среди японских военнопленных он слыл главным авторите­том; русским тоже приходилось с ним считаться. Утаив то, что случилось на Халхин-Голе с Ямамото, я рассказал ему о Гро-

693