Ние. Через две недели меня вернули в прежнее подразделение. Думаю, что Хонда тоже вернулся в свою часть.

— Мне вот что непонятно: почему Хонду-сан специально отозвали из части на это дело? — спросил я.

— На эту тему он тоже не распространялся. Скорее всего, ему запретили говорить об этом, и он считал, что мне лучше ничего не знать. Но из наших разговоров выходило, что у Хон­ды были какие-то свои отношения с тем человеком, которого мы называли Ямамото. Очевидно, из-за необыкновенного дара Хонды-сан. Мне не раз приходилось слышать, что в армии есть специальное подразделение, занимающееся изучением таких сверхъестественных явлений. Собирали по всей стране людей с экстрасенсорными способностями и сверхсильной волей и проводили с ними разные эксперименты. Может, и Хонда-сан так познакомился с Ямамото. А ведь и правда: не было бы у него таких способностей — он бы никогда не узнал, где я нахожусь, и мы бы не вышли точно к наблюдательному пункту Маньчжурской армии. Он шел без карты, без компа­са— прямиком, без всяких колебаний. Сточки зрения здра­вого смысла это невозможно. Я по профессии картограф и в общих чертах разбирался в местной географии, но я ни за что не справился бы с тем, что сделал Хонда-сан. Видимо, Яма­мото рассчитывал на эти его способности.

Мы подошли к остановке и стали ждать автобус.

— Конечно, загадки и сейчас остаются загадками, — про­должал лейтенант Мамия. — Я до сих пор многого не пони­маю. Например, кем был тот монгольский офицер, который дожидался нас в степи? Что было бы, если бы мы доставили эти документы в штаб? Почему Ямамото не оставил нас на правом берегу Халхин-Гола и не переправился один? Тогда он был бы куда свободнее в своих действиях. Или он хотел ис­пользовать нас как приманку для монгольской армии, чтобы скрыться в одиночку? Вполне возможно. А может, Хонда-сан с самого начала знал о его намерениях и потому ничего не предпринял, когда Ямамото убивали.

Как бы там ни было, после этого мы очень долго не виде­лись с капралом Хондой. Нас изолировали друг от друга, как

202

только привезли в Хайлар, запретили встречаться и разгова­ривать. Мне даже не дали поблагодарить его напоследок. По­том его ранило у Номонхана, и его отправили в Японию, а я оставался в Маньчжурии до окончания войны и оказался в Сибири. Отыскал его я только через несколько лет после того, как вернулся из плена. С тех пор мы несколько раз встреча­лись, изредка переписывались. Похоже, он избегал разгово­ров о том, что случилось тогда на Халхин-Голе, мне тоже не очень хотелось вспоминать прошлое. Оно было чересчур важ­но для нас обоих, и мы вместе переживали те события, не го­воря о них ни слова. Вы понимаете меня?

Вот такая длинная история. Я хочу сказать: наверное, моя настоящая жизнь кончилась там, в монгольской степи, в глу­боком колодце. Мне кажется, будто в тех ярких лучах, что все­го на десять — пятнадцать секунд освещали дно колодца, я спалил свою душу дотла. Каким мистическим оказался этот свет! Не знаю, как объяснить, но, по правде говоря, с чем бы я ни сталкивался после этого, что бы ни испытывал, это уже не вызывало в глубине сердца никаких эмоций. Даже перед ог­ромными советскими танками, даже потеряв левую руку, даже в похожем на ад сибирском лагере я был в каком-то анабиозе. Странно, но все это для меня уже не имело значения. Что-то внутри уже умерло. Верно, мне надо было погибнуть тогда, раствориться в этом свете. То было время смерти. Но, как пред­сказал Хонда-сан, там я не умер. Или, может, точнее сказать — не мог умереть.