Но стоило открыть стенной шкаф, как я невольно вспоми­нал, что Кумико рядом нет. Ее наряды — пустые оболочки прежней жизни. Я прекрасно представлял Кумико в них: с некоторыми были связаны четкие воспоминания. Временами вдруг ловил себя на том, что сижу на кровати, тупо уставив­шись на висящие передо мной в ряд платья, блузки и юбки, а потом никак не мог вспомнить, сколько я так просидел. Мо­жет, десять минут, а может — час.

Глядя на ее одежду, я представлял, как чужой человек раз­девает Кумико. Как под его руками спадает с нее платье, как

443

руки скользят по ней, снимая белье. Ласкают грудь, раздвига­ют ноги. Эта картина стояла у меня перед глазами — мягкая, нежная грудь, бедра, белые как снег, и касающиеся их мужс­кие руки. Я не хотел думать об этом, но не мог ничего поде­лать. Не мог потому, что все это наверняка происходило на са­мом деле. Надо приучить себя к таким картинам — ведь от реальности никуда не денешься.

*

В начале октября умер дядя Нобору Ватая — депутат нижней палаты от Ниигаты. Он лежал в городской больнице, и ночью у него случился сердечный приступ. К рассвету, несмотря на все усилия врачей и сестер, он был уже мертв. Эта смерть не стала неожиданностью; поговаривали, что скоро состоятся парламен­тские выборы, поэтому сторонники покойного депутата очень энергично взялись выполнять давние планы поставить на мес­то дяди племянника. Избирательная машина, отлаженная под бывшего депутата, работала безотказно и исправно поставляла консерваторам необходимые голоса. Победе Нобору Ватая на выборах могло помешать только что-то экстраординарное. Об этих событиях я прочитал в газете, когда ходил в библиотеку, и сразу подумал, что скоро у семейства Ватая забот прибавится, им станет не до нашего с Кумико развода.

На следующий год, весной, парламент распустили, прошли выборы. Как и предсказывали, Нобору Ватая с большим от­рывом обошел выставленного оппозицией кандидата. Я читал в библиотеке газеты и был в курсе дела — как он выдвинул свою кандидатуру и как проходило голосование, но успех Но­бору Ватая почти не вызвал у меня эмоций. Все, похоже, было решено заранее, задолго до выборов, и оставалось только ак­куратно обвести нарисованную вчерне схему.

*

Черно-синее пятно на лице не становилось ни больше, ни меньше. Не было ни жжения, ни боли. Постепенно я начал забывать о нем, перестал надевать очки и глубоко надвигать на глаза шапку, чтобы замаскироваться. Вспоминал о нем,

444

когда, выходя днем за покупками, ловил взгляды попадавшихся навстречу людей, видел, как они отводят глаза, но, привык­нув, почти не обращал на это внимания. Мое пятно никому не мешало. Каждое утро за бритьем я внимательно его разгля­дывал, но никаких изменений не находил. И размер, и цвет, и форма оставались все теми же.

То, что на лице у меня вдруг появилось пятно, заметили всего несколько человек. А именно — четверо: хозяин химчи­стки на станции, парикмахер, у которого я стригся, продавец из винной лавки Омура да еще знакомая библиотекарша, си­девшая на выдаче книг. И все. На их вопросы я делал озабо­ченное лицо и бормотал что-то насчет пустяковой аварии. Им этого было достаточно, и они, как будто оправдываясь, начи­нали вздыхать и ахать.

Мне казалось, что с каждым днем я все больше отдаляюсь от самого себя. Разглядывал свою руку, и возникало ощуще­ние, будто смотрю сквозь нее. Почти ни с кем не разговари­вал. Писем никто мне не писал, по телефону не звонили. В поч­товом ящике я находил только счета за коммунальные услуги и всякую рекламу — по преимуществу адресованные Кумико каталоги по дизайну и моде, полные фотографий платьев, блу­зок и юбок весеннего сезона. Хотя зима выдалась холодная, я даже подчас забывал включать отопление: не мог разобрать, то ли дома и вправду холодно, то ли холод — внутри меня. Включал печку лишь после того, как, взглянув на термометр, убеждался, что погода действительно холодная, но, сколько бы комната ни нагревалась, теплее не становилось.

*