От таких мыслей сердце колоти­лось как бешеное. "Вот попала! За что?" — стучало в голове. Ты, верно, и не догадывался, что у меня в голове. Я дура, да? Точно, дура! Но тогда это было для меня абсолютно серьезно, ты даже не знаешь, как серьезно. Вот почему я лестницу выта­щила и закрыла тебя в колодце. "Фу-у! Заводной Птицы теперь нет, можно голову больше не ломать и жить спокойно".

Уж ты извини, Заводная Птица. Нельзя было так с тобой поступать (да и ни с кем другим тоже). Иногда ничего не могу с собой поделать. Понимаю, что творю, а остановиться — не получается. Это мое слабое место.

Вряд ли ты собирался меня насиловать. Сейчас я почему-то уверена в этом. То есть ты не то чтобы ни за что на меня не кинулся (никто ведь не знает наверняка, что может случить­ся) — просто вряд ли решился бы на такое. Не знаю, как по­нятнее сказать, но почему-то мне так кажется.

481

Ну ладно, хватит про изнасилования.

Короче, какие уж там свидания — я все равно ни на чем сосредоточиться не могу. Смеюсь, болтаю, а мысли все время витают неизвестно где, как выскользнувший из рук воздуш­ный шарик. Думаю то об одном, то о чем-нибудь совсем дру­гом. Хочется еще немного побыть одной, подумать спокойно, чтобы никто не мешал. В этом смысле я, похоже, пока только "на пути к выздоровлению".

Скоро напишу еще. В следующий раз, может, пройдем с тобой дальше.

P.S. Попробуй догадаться до следующего моего письма, где я сейчас и чем занимаюсь».

8. Мускатный Орех и Корица

Кот весь — от морды до кончика хвоста — был заляпан засох­шей грязью, шерсть перепуталась и свалялась клочками, как будто он долго валялся где-то на помойке. Держа мурлыкав­шего в экстазе кота, я учинил ему тщательный осмотр. Бродя­га немного похудел, однако морда, тело, шерсть почти не из­менились с тех пор, как я видел его последний раз. Глаза чис­тые, ни ран, ни царапин. По виду не скажешь, что он почти целый год где-то скитался. Скорее он походил на гулящего котяру, который вернулся домой после бурной ночи.

На веранде я положил в тарелку купленные в супермаркете кусочки макрели. Кот, судя по всему, был голодный как волк и смел рыбу в один момент, давясь и срыгивая. Отыскав под раковиной специальную кошачью миску, я налил в нее довер­ху холодной воды. Кот выхлебал почти все и, передохнув не­много, принялся вылизывать свою запачканную шубу, но по­том вдруг как бы вспомнил о моем присутствии, забрался ко мне на колени и, свернувшись клубочком, уснул.

Животное спало, подвернув под себя передние лапы и утк­нувшись носом в собственный хвост. Его мурлыканье, пона­чалу громкое, становилось все тише, пока, наконец, он не рас­слабился окончательно — до желеобразного состояния — и не погрузился в сон. Я сидел на веранде на солнышке и легонько

483

поглаживал кота, стараясь не разбудить. Со мной так много всего произошло, что я, честно говоря, почти забыл о том, что он пропал. И сейчас при виде маленького мягкого существа, доверчиво дрыхнувшего на коленях, у меня потеплело в гру­ди. Я положил руку коту на грудь и ощутил еле заметные час­тые удары его сердца. Как и мое, оно без устали усердно отби­вало отведенный этому маленькому телу срок.

Где он бродяжничал все это время? Что делал? Почему вдруг вернулся сейчас домой? Если бы только можно было спросить у него: где ты шлялся целый год? Зачем? Где остались следы потерянного тобой времени?

*

Я принес на веранду старую подушку и уложил на нее кота. Он был вялый и какой-то измочаленный, как выстиранная тряпка. Когда я взял зверя на руки, у него чуть приподнялись веки и приоткрылся рот, но он не издал ни звука. Устроив­шись поудобнее на подушке, кот зевнул и снова отключился, а я, убедившись в этом, пошел на кухню разбирать купленные продукты. Убрал в холодильник тофу, овощи и рыбу, потом на всякий случай заглянул на веранду. Кот дрых в той же позе. Мы в шутку называли его Нобору Ватая — уж больно он напо­минал выражением глаз брата Кумико, но это было не насто­ящее имя.