Проговорив это, лейтенант Мамия умолк.

— Не могли бы вы рассказать, как познакомились с Хондой-сан? — поинтересовался я после некоторой паузы. Мне в самом деле хотелось знать, что он был за человек раньше, до нашей с ним встречи.

Мой гость размышлял о чем-то, спокойно положив руки на колени. Он не выглядел растерянным, просто задумался.

— Боюсь, это будет длинная история.

— Ничего-ничего, — сказал я.

— Об этом я никогда никому не рассказывал. И Хонда-сан, уверен, тоже. Дело в том, что мы с ним... решили молчать. Но Хонда-сан умер. Остался я один. Так что если и расскажу вам, это уже никому не повредит.

И лейтенант Мамия начал свой рассказ.

12. Долгий рассказ лейтенанта Мамия (часть 1)

Меня перевели в Маньчжурию в начале 1937 года. Я был тогда младшим лейтенантом и прибыл в распоряжение Генераль­ного штаба Квантунской армии в Синьцзине*. В университете моей специальностью была география, поэтому меня опреде­лили в команду топографов, которая занималась составлени­ем карт. С этим мне сильно повезло. Для армии, надо прямо сказать, мои обязанности были не из тяжелых.

В Маньчжурии тогда было относительно спокойно — во всяком случае, стабильно. После «китайского инцидента»** военные действия переместились из Маньчжурии на китайс­кую территорию, и воевать приходилось не Квантунской ар­мии, а нашему экспедиционному корпусу в Китае. Конечно, операции по ликвидации партизан, нападавших на наши час­ти, еще продолжались, но они проходили больше в отдален­ных районах, в глубине китайской территории, и, в общем, их вылазки пошли на спад. А мощная Квантунская армия оста-

* Ныне Чанчунь, город в Севере-Восточном Китае, административный центр провинции Гирин.

** Или «инцидент у Лугоуцяо» («инцидент на мосту Марко Поло»). Воо­руженное столкновение, происшедшее 7 июля 1937 г. между японскими и китайскими войсками недалеко от Пекина и переросшее в войну между двумя странами.

161

валась в Маньчжурии для поддержания порядка и безопасно­сти в новоиспеченном «независимом» государстве Маньчжоуго и поглядывала на север.

Несмотря на царившее вокруг спокойствие, все-таки шла вой­на, поэтому маневры и учения продолжались непрерывно. К сча­стью, я мог в них не участвовать. Учения проходили в жуткий холод, в сорок — пятьдесят градусов мороза, когда один невер­ный шаг мог стоить человеку жизни. Каждый раз после манев­ров сотни солдат получали обморожения и отправлялись на ле­чение в госпитали или на горячие источники. Синьцзинь, конечно, нельзя было назвать большим городом, и все же это было экзотическое и интересное место, где при желании мы мог­ли недурно развлекаться. Мы, вновь приписанные офицеры-хо­лостяки, жили все вместе, но не в казарме, а в некоем подобии пансиона. Это больше походило на продолжение вольной сту­денческой жизни, и я беззаботно подумывал о том, что не имел бы ничего против, если бы время и дальше мирно тянулось день за днем и моя служба закончилась без всяких происшествий.

Но это было зыбкое благополучие. За пределами нашего солнечного мирка не прекращались ожесточенные бои. Боль­шинство японцев, во всяком случае те, кто имел голову на плечах, понимали, что война в Китае — непролазная трясина, из которой невозможно выбраться. Сколько бы сражений ме­стного значения мы ни выиграли, надолго оккупировать и взять под контроль такую огромную страну невозможно. Это становилось ясно при трезвом размышлении. Как и следовало думать, чем дольше шла война, тем больше становилось уби­тых и раненых. К тому же стремительно ухудшались отноше­ния с Америкой. Военные тучи сгущались с каждым днем, это ощущалось даже в Японии. Шли мрачные годы: 37-й, 38-й... Но беззаботное офицерское житье в Синьцзине, по правде говоря, поневоле наводило на мысль: «Война? Какая еще вой­на?» Ведь мы развлекались каждый вечер: подогревали себя выпивкой и болтовней, ходили в кафе, где проводили время с девушками из семей русских белоэмигрантов.

И вот как-то в конце апреля 1938 года меня вызвал офицер Генштаба и представил одетому в штатское человеку по фа-