С трудом перебравшись через стенку перед домом, я очу­тился в саду. Отсюда наше жилище выглядело совершенно темным; казалось, будто дом затаил дыхание. В нем не чув­ствовалось никакой теплоты, никакой близости. Дом, где день за днем проходила моя жизнь, был теперь всего-навсего пус­той, безлюдной постройкой. Но кроме нее, мне больше неку­да идти.

Поднявшись на веранду, я тихонько отворил стеклянную дверь. Ее долго не открывали, и потому воздух внутри был спертый и затхлый. Пахло перезрелыми фруктами и средством от тараканов. На столике в кухне лежала моя короткая запис­ка. В сушилке в том же порядке стояла вымытая посуда. Я взял стакан и напился, раз за разом наполняя его водой из-под кра­на. В холодильнике ничего особенного не было — так, случай­ный набор продуктов и разных остатков: яйца, ветчина, кар­тофельный салат, баклажаны, латук, помидоры, тофу, сливочный сыр. Вылил в кастрюлю банку овощного супа, по­догрел его, залил молоком кукурузные хлопья и съел. По идее я должен страшно хотеть есть, но вид еды в холодильнике по­чти не вызвал аппетита. Наоборот, я почувствовал легкую тош­ноту и все-таки сжевал еще несколько крекеров, чтобы успо­коить боль в пустом желудке.

В ванной я разделся, бросил одежду в стиральную машину. Распечатал новый кусок мыла и сантиметр за сантиметром оттер себя под горячим душем, вымыл голову. В ванной еще

318

висела нейлоновая шапочка Кумико, лежали ее шампунь, опо­ласкиватель и щетка для волос, зубная щетка, нитка для чист­ки зубов. Все в доме выглядело так же, как до ее ухода. Изме­нилось только одно — не было самой Кумико.

Встав перед зеркалом, я принялся рассматривать свое за­росшее черной щетиной лицо. Посомневавшись немного, ре­шил подождать с бритьем, боясь порезаться. Отложим до зав­трашнего дня. Встречаться ни с кем не надо. Почистив зубы и хорошенько прополоскав рот, я вышел из ванной. Открыл бан­ку пива, достал из холодильника помидоры и латук, пригото­вил самый примитивный салат. От него аппетит стал посте­пенно пробуждаться, и я опять полез в холодильник — намазал картофельный салат на кусок хлеба, накрыл другим куском и тоже съел. За это время я только раз посмотрел на часы. Сколь­ко же я просидел в колодце? На одну только мысль о времени голова отозвалась тупой болью. Нет, больше об этом думать не буду. О чем угодно, только не о времени.

Я пошел в туалет и долго-долго мочился, закрыв глаза. Ни­когда бы не подумал, что это может быть так долго; я правда чуть не отключился. Потом вытянулся на диване в гостиной и уставился в потолок. Странное состояние: тело болит от уста­лости, а голова ясная и сна — ни в одном глазу.

*

Тут мне пришло в голову проверить почтовый ящик. Вдруг что-нибудь прислали, пока я сидел в колодце. Поднявшись с дивана, я прошел в прихожую и действительно обнаружил в ящике письмо. Имени отправителя на конверте не было, но по тому, как написан адрес, я сразу понял: от Кумико. Ее особенный мелкий почерк. Иероглифы — один к одному: вы­писаны четко, как в прописях. Сколько времени нужно, что­бы так писать, но по-другому Кумико не умела. Первым де­лом я посмотрел на нечеткий, еле видный штемпель. Разоб­рать что-нибудь трудно, но один иероглиф — «така» — кое-как удалось разглядеть. Похоже на «Такамацу». Такамацу, что в префектуре Кагава? Вроде у Кумико знакомых там не было. Мы с ней в Такамацу не ездили, да и она ни разу не говорила,

319

что бывала там. О Такамацу мы вообще никогда не говорили. Так что Такамацу, может, и ни при чем.

Как бы там ни было, я отправился с письмом на кухню, сел за стол и осторожно вскрыл конверт ножницами, стараясь не задеть листки почтовой бумаги внутри. У меня задрожали паль­цы, и чтобы успокоиться, я залпом допил оставшееся пиво.

«Ты, наверное, удивился и испугался, когда я вдруг исчез­ла, не сказав тебе ни слова», — писала Кумико своими люби­мыми «монблановскими» чернилами.