Сектора ла­геря разделял прочный забор из колючей проволоки, который патрулировали солдаты с автоматами.

Впрочем, мне как переводчику приходилось каждый день ходить в шахтоуправление, поэтому у меня был пропуск, и, в принципе, я мог свободно перемещаться из зоны в зону. Ди­рекция находилась рядом со станцией, к которой лепились ряды домов — несколько убогих магазинчиков, пивная, обще­житие, куда селили приезжавших из Центра чиновников и армейских начальников. На площади, где поили лошадей, раз­вевался большой красный флаг Советского Союза. Под ним стояла бронемашина, возле которой все время со скучающим видом, облокотившись о пулемет, дежурил молодой беззабот­ный солдат в полной боевой выкладке. На другом конце пло­щади стоял недавно построенный военный госпиталь. У вхо­да возвышалась большая скульптура Иосифа Сталина.

*

С этим человеком я случайно встретился весной 47-го года — приблизительно в начале мая, когда уже сошел снег. К тому времени прошло полтора года, как меня занесло на эту шахту. Одет он был так же, как и другие заключенные, занимавшиеся в тот день ремонтными работами на станции. Всего их было человек десять. Наполняя грохотом окрестности, они дроби-

686

ли кувалдами камни и мостили их обломками и крошкой до­рогу. Я шел мимо станции из шахтоуправления после докла­да, как вдруг меня окликнул надзиравший за работой сержант и приказал предъявить пропуск. Я вытащил его из кармана и протянул ему. Сержант, здоровенный детина, принялся с по­дозрением его рассматривать, хотя сразу было видно, что он неграмотный. Наконец, подозвал одного из ремонтировавших дорогу заключенных и приказал прочитать, что написано на пропуске. Этот заключенный выделялся из всей бригады: об­разованный человек, судя по внешности. Это был он. Увидев его, я почувствовал, как кровь отлила от лица. Перехватило дыхание, легкие жадно требовали воздуха, но вдохнуть никак не получалось. Мне показалось, что я тону.

Русский офицер, приказавший тогда монголам на берегу Халхин-Гола содрать кожу с Ямамото. Да, это был он. Исху­давший, полысевший, с дыркой на месте переднего зуба. Бе­зукоризненную офицерскую форму сменила грязная арестан­тская роба, начищенные до блеска сапоги — дырявые валенки. Исцарапанные, заляпанные стекла очков, погнутые дужки. И все же, без сомнения, это был он — тот самый офицер. Ошибиться я не мог. Он тоже пристально посмотрел на меня: видно, его удивило, что какой-то странный тип, проходя мимо, вдруг растерянно замер на месте. Девять лет прошло, и я, так же как и он, высох и состарился. В волосах появилась седина. Но, похоже, он меня тоже узнал — на его лице промелькнуло изумление. Еще бы! Человек, который, как он думал, сгнил в колодце в Монголии, — и вдруг здесь... Конечно, мне тоже и во сне не могло присниться, что я повстречаю в горняцком сибир­ском поселке этого офицера, да еще в арестантской одежде.

Он справился с замешательством в один момент и спокой­но стал зачитывать неграмотному сержанту, на шее у которого висел автомат, что было в пропуске: как меня зовут, что я пе­реводчик, что мне разрешено свободно перемещаться между лагерными зонами. Сержант отдал пропуск и мотнул подбо­родком: можешь идти. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Офицер смотрел мне вслед, на лице его мелькнула улыбка, хотя, может, мне просто показалось. Я долго не мог унять

687

дрожь в ногах. Весь пережитый тогда, девять лет назад, кош­мар в одно мгновение снова ожил во мне.

"Как он здесь оказался? — думал я. — Наверное, не угодил начальству, вот и загремел в лагерь". В те времена в СССР та­кое случалось часто. Внутри правительства и партии, в армии шла ожесточенная борьба, и Сталин, страдавший патологи­ческой подозрительностью, безжалостно преследовал тех, кто попадал в немилость. Их лишали всех постов и званий, устра­ивали показательные судебные процессы и немедленно рас­стреливали или отправляли в лагеря. Что лучше — одному богу известно. Потому что уделом избежавших казни мог быть толь­ко рабский, каторжный труд до самой смерти.