Так у нас родилось нечто вроде собственной мифологии. Понимаешь? Каждый день мы пускались в разговоры как одер­жимые. О чем только не говорили! Как звали зверей в зоопар­ке, как блестел у них мех, какого цвета были глаза. О напол­нявших воздух запахах. О том, как звали каждого солдата и как все они выглядели. Об их рождении и детстве. Какие у них были винтовки, какие тяжелые патроны им приходилось не­сти на себе, о страхах и жажде, которые их одолевали. Какой формы были плывшие по небу облака... Когда я обращалась к Корице, у меня перед глазами складывались четкие картины, цвета и образы. Я облекала в слова то, что видела, и передава­ла сыну. Подходящие слова тут же находились. Этому не было конца. Все время появлялись какие-то новые детали, история разрасталась и уходила в глубину...

Вспоминая о том времени, Мускатный Орех улыбнулась. Я впервые видел на ее лице такую естественную улыбку.

— Но однажды вдруг все кончилось, — проговорила она. — В то февральское утро, когда сын перестал говорить, наша об­щая история кончилась.

555

Мускатный Орех сделала паузу, чтобы закурить.

— Теперь я знаю, что произошло. Его слова поглотил лаби­ринт того мира, который жил в наших рассказах. Сына лиши­ло языка нечто такое, что вышло из этих самых рассказов. А че­рез несколько лет это нечто убило моего мужа.

*

Ветер задувал сильнее, чем утром, без устали унося на восток тяжелые серые тучи. Они напоминали мне безмолвных путе­шественников, стремящихся куда-то на край света. Доносив­шиеся из сада завывания ветра, гулявшего в голых, оставших­ся без единого листочка ветвях деревьев, напоминали невнят­ные короткие стоны. Я постоял немного у колодца, глядя на небо, и подумал: «Может, и Кумико сейчас где-то смотрит на эти облака». Эта мысль пришла в голову просто так, без при­чины. Вдруг возникла ниоткуда.

Спустившись по лестнице в колодец, я потянул за веревку и закрыл крышку. Несколько раз глубоко вдохнул, крепко сжал в руке бейсбольную биту и в навалившейся темноте медленно опустился на пол. Полный, абсолютный мрак. Вот в чем дело. Вот оно — самое главное! Ключ в этой непроглядной тьме. Смахивает на урок кулинарии по телевизору: «Итак, главное в этом рецепте — полный мрак. Надо, чтобы он был как можно гуще». «А бита как можно крепче», — подумал я и чуть улыб­нулся в темноту.

Пятно на щеке понемногу стало теплеть. Оно давало знать, что разгадка всего, что происходит со мной, становится ближе с каждым шагом. Я закрыл глаза. В ушах засела мелодия, ко­торую за работой все утро слушал Корица. «Музыкальное при­ношение» Баха. Оно звучало в голове, напоминая приглушен­ный шум голосов в зале с высокими сводами. Но вскоре все стихло, и тишина стала забираться в мозговые извилины, как насекомое, откладывающее яйца, охватывая один участок моз­га за другим. Я открыл глаза, потом опять закрыл. Тьма сме­шалась, и я начал постепенно отделяться от своей телесной оболочки.

Все было как всегда.

16. Может статься, что дороги дальше нет (Рассуждения Мэй Касахары. Часть 4)

«Привет, Заводная Птица!

В прошлый раз я закончила на том, как устроилась далеко в горах на фабрику, где делают парики, и стала там работать вместе с местными девчонками, которых здесь много. Теперь слушай дальше.

Ты знаешь, у меня в последнее время внутри все закипает, когда подумаешь, что люди вот так, с утра до вечера, работают не покладая рук. И так каждый день. Чудно малость, тебе не кажется? Как бы это сказать?.. Вся моя работа здесь — делай, как начальство прикажет. Думать ни о чем не надо. Как будто перед началом рабочего дня запираешь мозги в шкафчик, а под конец достаешь обратно и идешь домой. Сидишь семь часов за столом, втыкаешь в парик волосы, потом обедаешь в столовой, моешься, потом глядишь — все уже спать ложатся. Вот и выходит: в сутках двадцать четыре часа, а на себя време­ни совсем не остается. Так устаешь от работы, что почти все "свободные часы" лежишь на койке, как в тумане. Посидеть спокойно, подумать — и не мечтай.