У нас, японс­ких военнопленных, оставалась хотя бы надежда выжить и когда-нибудь вернуться на родину, а у оказавшихся в лагерях русских и ее не было. Этому офицеру, скорее всего, тоже суж­дено оставить свои кости в сибирской земле.

Но одно не давало мне покоя. Теперь он знал мое имя и где меня найти. До войны я, сам того не зная, участвовал вместе с Ямамото в секретной разведывательной операции на монголь­ской территории, куда мы проникли, переправившись через Халхин-Гол. Если офицер сболтнет об этом кому-нибудь, по­ложение мое станет незавидным. Но он на меня так и не донес. Как я потом понял, он имел на меня куда более серьезные виды.

Через неделю я снова увидел его на станции. Одетый в ту же заношенную робу, со скованными цепью ногами, офицер дробил кувалдой камни и тоже меня заметил. Положил кувал­ду на землю и, вытянувшись, как будто на нем был офицерс­кий мундир, повернулся в мою сторону. Он улыбался — на этот раз сомнений быть не могло — еле заметно, но улыбался, и в этой улыбке затаилась жестокость, от которой у меня по спине пробежал холодок. И глаза... в них застыло такое же выражение, с каким он взирал на Ямамото, когда с того сди­рали кожу. Я ничего не сказал и прошел мимо.

В военном штабе при лагере был один офицер, с которым у меня установились приятельские отношения. По специально­сти тоже географ, учился в Ленинградском университете, при­мерно моих лет. Нас связывал интерес к картографии, мы со-

688

шлись на этой почве и часто вели профессиональные разгово­ры. Его интересовали оперативные карты Маньчжурии, состав­ленные Квантунской армией. Разумеется, при его начальстве мы об этом не говорили, но стоило двум картографам остать­ся одним, как нас было не остановить. Иногда он приносил мне что-нибудь поесть, показывал фото жены и детей, остав­шихся в Киеве. За все время плена среди русских это был един­ственный человек, с которым мне удалось как-то сблизиться. Однажды, как бы между прочим, я спросил у него о заклю­ченных, работавших на станции, сказав, что обратил внима­ние на одного из них:

— Что-то он на обычных заключенных не похож. Такое впе­чатление, что с порядочной высоты сюда загремел. — Когда я подробно описал его внешность, Николай — так звали моего знакомого — хмуро посмотрел на меня.

— Это, наверное, Борис, по кличке Живодер. Тебе лучше держаться от него подальше.

Я поинтересовался, почему. Николаю, судя по всему, не очень хотелось распространяться на эту тему, но я был ему нужен, поэтому он, хоть и с неохотой, но рассказал, как Бо­рис Живодер оказался на шахте.

— Только не вздумай передавать кому-нибудь, что я тебе скажу, — предупредил Николай. — Он очень опасный чело­век. Кроме шуток — я бы и близко к нему не подошел.

Вот что рассказал Николай. Настоящее имя Живодера — Борис Громов. Майор НКВД, как я и предполагал. В 1938 году, когда Чойбалсан захватил в Монголии власть, а потом стал премьер-министром, Громова послали в Улан-Батор военным советником. Там он взялся за организацию госбезопасности по образцу бериевского НКВД, отличился в подавлении контрреволюционных элементов. Он и его подручные устраи­вали облавы, бросали людей в лагеря, пытали и при малейшем подозрении без всяких колебаний отправляли на смерть.

После окончания военных действий у Номонхана, когда кри­зис на Дальнем Востоке миновал, его отозвали в Москву и на­правили в оккупированную Советским Союзом Восточную Польшу с заданием провести чистку в польской армии. Там он

689

и заработал прозвище — Живодер. Пытал своих жертв, сдирая с живых людей кожу. Для этого у него был специальный человек, вывезенный из Монголии. Понятно, что поляки смертельно его боялись. Человек, на глазах у которого сдирают кожу с другого человека, готов признаться в чем угодно. Когда немецкие войс­ка неожиданно перешли границу и между Германией и СССР началась война, он вернулся из Польши в Москву. Там уже шли массовые аресты по подозрению в тайных связях с гитлеровс­ким режимом, людям подписывали смертные приговоры, от­правляли в лагеря.