Улыбка у него была замечательная, будто он долго бродил по дремучему лесу и вдруг вышел на ярко осве­щенную поляну.

— Доброе утро! — произнес я.

— Доброе утро! — беззвучно шевельнулись в ответ его губы.

549

Корица доставал из пакетов продукты, ловко раскладывая их в холодильнике по полкам, как способный ученик распре­деляет по ячейкам памяти новые знания. Остальные покупки уложил в шкаф. Потом мы выпили сваренный мною кофе и сидели за столом на кухне друг против друга. Прямо как ког­да-то по утрам с Кумико.

*

— Вышло так, что Корица ни дня не ходил в школу, — расска­зывала Мускатный Орех. — В обычные школы детей, которые не могут говорить, не принимают, а отдавать сына туда, где учатся ребята с отклонениями в развитии, будет неправильно, подумала я. Ведь причина его немоты — в чем бы она ни зак­лючалась — совсем не та, что у других детей. Да и у Корицы никакого желания идти в школу не было. Ему больше нрави­лось сидеть одному дома, тихонько читать, слушать пластинки с классикой или играть во дворе с дворнягой, которую мы тогда держали. Иногда он выходил погулять на улицу, но без боль­шого желания — сын не любил общаться со сверстниками.

Мускатный Орех научилась разговаривать на пальцах и стала так общаться с Корицей. Когда языка жестов не хватало, они переписывались на листках из блокнота. Но однажды она за­метила, что они с сыном могут передавать друг другу свои мысли и чувства, не пользуясь окольными путями. Она пони­мала, о чем он думает, что ему нужно, по едва заметному жес­ту, смене настроения. Теперь Мускатный Орех уже не так пе­реживала из-за того, что сын не говорил. Получалось, что их общение на уровне подсознания не прерывалось. Конечно, то, что они не могли нормально, вслух, разговаривать, причиня­ло физический дискомфорт, но это был всего лишь «диском­форт», и не более; в некотором смысле благодаря этому чув­ству связь между сыном и матерью приобретала новое, более высокое качество.

В свободную минуту, когда не было работы, мать учила Корицу чтению, письму, арифметике. Впрочем, ей не прихо­дилось особенно усердствовать. Сын любил читать и сам по­лучал из книг те знания, в которых нуждался. Функция Мус­катного Ореха скорее заключалась в том, чтобы подбирать

550

необходимые книги, а не учить мальчика. Ему очень нрави­лась музыка и хотелось научиться играть на пианино. С про­фессиональным преподавателем мальчик занимался лишь не­сколько месяцев, освоив за это время основные упражнения для пальцев. Дальше он пользовался только учебными посо­биями и магнитофонными записями и для своего юного воз­раста овладел очень хорошей исполнительской техникой. Больше всего он любил играть Баха и Моцарта — все, что было создано после «романтиков», оставляло его равнодушным. Ис­ключение составляли Пуленк и Барток. Шесть лет интерес Ко­рицы привлекали музыка и книги, а когда его сверстники пе­решли в среднюю школу, он переключился на иностранные языки — сначала английский, потом — французский. Поза­нимавшись полгода каждым языком, мальчик уже мог читать несложные книжки. Говорить на этих языках он, конечно, не мог, но ему хотелось научиться читать книги. Еще Корица полюбил возиться с разными сложными механизмами. Наку­пив специальных инструментов, он собирал радиоприемники и ламповые усилители, разбирал и чинил часы.

Окружавшие его люди — те, с кем он был связан: мать, отец и бабушка — привыкли к тому, что он все время молчит. Мол­чание уже не казалось им противоестественным и ненормаль­ным. Прошло несколько лет, и Мускатный Орех перестала ходить с сыном к психиатру. Еженедельные походы к врачу на состояние Корицы никак не влияли, да у него, как с самого начала говорили специалисты, кроме проблем с речью, все было в порядке. В каком-то смысле он был идеальным ребен­ком. Мускатный Орех не помнила случая, чтобы ей приходи­лось заставлять его что-нибудь делать или отчитывать за ка­кой-то поступок. Он сам решал, что ему нужно, и выполнял задуманное до конца, так, как хотел.