В этой наполненной скрытым смыслом темноте на меня внезапно нахлынули воспоминания. Высветили осколки са­мых разных образов, загадочно ярких, четких до мельчайших деталей и поразительно живых — настолько, что, казалось, их можно схватить рукой. Я закрыл глаза и представил, как по­чти восемь лет назад впервые повстречался с Кумико.

*

Это произошло в университетской клинике на Канде*, в при­емном покое, где собирались родственники лежавших в боль­нице. Мне приходилось бывать там почти каждый день и встре­чаться по делу о наследстве с оказавшимся на больничной койке клиентом. У него за плечами было 68 лет и огромное состояние — большие участки леса в горах и земли, главным образом в префектуре Тиба. Его фамилия мелькала в газетах среди крупных налогоплательщиков. Был у этого клиента один пунктик, что-то вроде хобби: он любил периодически перепи­сывать свое завещание. У нас в конторе все слегка побаивались его характера и странноватых манер, но он был очень богат, и за переделку завещания фирме каждый раз доставались внуши­тельные комиссионные. Да и работа сама по себе была неслож­ная, так что жаловаться никому в голову не приходило. Меня, как новичка в конторе, сразу посадили на это дело.

Адвокатского свидетельства я не имел, поэтому, конечно, только считалось, что клиент закреплен за мной, а на самом деле я был вроде стажера на побегушках. Пожелания клиента по поводу завещания выслушивал специальный адвокат, он же давал рекомендации и советы по юридической части (заве­щания составляют по строго установленной форме, для этого есть особые правила, и если они не соблюдены, никто такой документ не признает), вырабатывал план и печатал черно­вик. А я отвозил завещание клиенту, чтобы тот его прочитал. Если никаких вопросов не было, он переписывал завещание от руки, подписывал и заверял личной печатью. На языке юри­стов это называется «собственноручно составленное завеща-

* Район в Токио.

262

ние» — соответственно, от начала до конца оно должно быть написано от руки самим завещателем.

Готовое завещание запечатывалось в конверт, который я, как сокровище, отвозил в контору, и там его запирали в сейф. Обычно на этом все и заканчивалось, но с тем клиентом дело обстояло не так просто. У него ведь был постельный режим, и он никак не мог написать все за один раз. Завещание было длинное, и на него ушла целая неделя. Я ездил в больницу каж­дый день и отвечал на вопросы нашего подопечного (я ведь тоже изучал право и в общих чертах мог объяснить, что к чему). Если не знал чего-то, звонил в контору и спрашивал. Все эти тонкости — страшная.тягомотина, и приходилось думать над каждым словом. И все же дело мало-помалу двигалось, а раз так — можно было надеяться, что этой тоске когда-нибудь наступит конец. Но когда, казалось, оставалось уже совсем немного, клиент вдруг вспоминал, что забыл что-то, или нео­жиданно изменял завещание. Мелочи еще можно было офор­мить дополнительным пунктом, но если изменения были се­рьезные, все надо было переделывать заново.

В общем, конца этой истории не было видно. Вдобавок кли­енту все время назначали то процедуры, то осмотр, то еще что-нибудь, и, явившись в больницу, я не всегда мог сразу встре­титься и переговорить с ним. Бывало, он вызывал меня к такому-то часу, а потом говорил, чтобы я явился позже, пото­му что он неважно себя чувствует. Нередко приходилось ждать по два-три часа. Из-за этого я в течение нескольких недель чуть не ежедневно подолгу просиживал на стуле в приемном покое, бездарно тратя время.

Приемный покой — совсем не такое благостное местечко, как кто-то может подумать. Клеенка, которой обтянуты дива­ны, — жесткая и твердая, как застывший труп, а воздух в поме­щении такой, что вдохнешь разок — и сразу заболеешь. По те­левизору все время муть показывают, кофе в автомате на вкус — настоящая вареная газета. Все люди сидят с печальными, мрач­ными лицами. Короче, местечко прямо в духе иллюстраций Мунка к романам Кафки.