В новой для себя обстановке Кумико росла молчаливой и трудной девочкой. Она не знала, кому верить, на кого поло­житься. Даже на коленях у родителей она не чувствовала себя спокойной. Девочка не помнила запаха их тел, и эта неизвес­тность вызывала у нее большую тревогу. Временами она даже ненавидела этот незнакомый запах. Единственным человеком в семье, перед кем Кумико понемногу стала открывать свое сердце, была старшая сестра. Родителям не удавалось найти подхода к дочери, брат еще с тех времен почти не замечал су­ществования Кумико. Одна лишь сестра понимала, какой хаос и одиночество царят в душе Кумико, и терпеливо заботилась о ней: спала с ней в одной комнате, старалась понемногу разго-

85

ворить, читала книги, вместе ходила с ней в школу, помогала с уроками. Когда Кумико часами плакала в уголке у себя в комнате, сестра сидела рядом, крепко обняв ее. Она изо всех сил старалась найти дорогу к сердцу Кумико. И если бы через год после возвращения Кумико домой сестра не умерла от пищевого отравления, многое могло бы сложиться иначе.

— Была бы сестра жива, все бы у нас в доме было лучше, — говорила Кумико. — Она училась только в шестом классе, но уже тогда на ней как бы держалось все наше семейство. Если бы она не умерла, все мы, наверное, были бы людьми достой­нее, чем сейчас. Я, во всяком случае, не была бы таким безна­дежным экземпляром. Понимаешь? С тех пор я не могу изба­виться от вины. Почему не умерла вместо сестры? Почему осталась жить я, от которой никому нет ни пользы, ни радос­ти? Родители и брат знали, что я чувствую, но не сказали мне ни одного теплого слова. Больше того — они всякий раз заво­дили разговор о сестре: какая красивая, умная и отзывчивая она была, как все ее любили, как хорошо она играла на пиа­нино. Меня тоже заставляли учиться на пианино! После смер­ти сестры, видишь ли, осталось пианино. Но мне это было совсем неинтересно! Я понимала, что не смогу играть так, как она, и мне не хотелось раз за разом убеждаться в том, насколь­ко я ниже ее во всем. Я не могла никого заменить и не желала становиться кем-то другим. Но никто меня не слушал. Никто даже не собирался меня слушать! Поэтому я до сих пор не могу смотреть на пианино. А вид людей, играющих на этом инст­рументе, вызывает у меня отвращение.

Слушая историю Кумико, я кипел от возмущения. Что тво­рила эта семейка! Я помню, это было еще до свадьбы. Со вре­мени нашего знакомства прошло всего два с небольшим меся­ца. Стояло тихое воскресное утро, мы лежали в постели. Словно разматывая запутавшуюся веревку, Кумико терпеливо вспоми­нала о своем детстве. В первый раз она рассказывала о себе так долго. До того утра о ее семье и жизни мне почти ничего не было известно. Я знал только, что она неразговорчива, любит рисовать, что у нее красивые прямые волосы и две родинки на правой лопатке. И что я у нее — первый мужчина.

86

Рассказывая, Кумико не могла удержаться от слез. И я по­нимал, почему она плачет. Я обнял ее и погладил по волосам.

— Будь сестра жива, она бы тебе понравилась. Она всем нравилась с первого взгляда.

— Может быть. Однако мне понравилась ты. Слышишь? Все очень просто. Ты и я. И твоя сестра тут ни при чем, — ответил я.

Кумико замолчала и задумалась. В полвосьмого утра в вос­кресенье все звуки были невесомыми и приглушенными. Я слышал, как по крыше стучат лапками голуби, как вдалеке кто-то зовет собаку. Кумико, выбрав на потолке точку, долго не сводила с нее взгляда.

— Ты любишь кошек? — прервала она молчание.

— Люблю. Очень. В детстве у нас все время жили кошки. Я всегда с ними играл и даже спал.

— Как здорово! Я тоже с детства мечтала завести кошку или кота. Но мне не разрешали. Мать их не выносит. Я вообще ни разу в жизни не получала того, что очень хотелось. Ни разу. Не веришь? Тебе не понять, что это значит. У тебя не будет того, что тебе хочется... Ты свыкаешься с этой мыслью и по­степенно перестаешь даже понимать, что же тебе нужно.