Вернее, только вчера его так назвал.

— Макрель, — повторила она вслух, словно желая удосто­вериться, как звучит это слово. Взгляд ее остановился на под­ставке для соли и перца, пока, наконец, она не подняла голо­ву и не проговорила:

— Мускатный Орех.

— Мускатный Орех?

— Вот, пришло вдруг в голову... Можешь так меня звать. Нет возражений?

492

— Нет, конечно. А как называть вашего сына?

— Корица.

— Петрушка, шалфей, розмарин и тимьян*, — протянул я нараспев.

— Мускатный Орех Акасака и Корица Акасака... По-мое­му, неплохо?

Мускатный Орех Акасака и Корица Акасака... Мэй Касахара была бы в шоке, узнай она о том, с какими типами я позна­комился. «Ну ты даешь, Заводная Птица! Неужели никого по­нормальнее найти не мог? Почему?» — «Не знаю, Мэй. Понятия не имею, почему».

— Знаете, год назад я познакомился с двумя девушками — Мальтой и Критой, по фамилии Кано, — сказал я. — И после этого со мной начались разные чудеса. Впрочем, сейчас их уже нет.

Мои слова на Мускатный Орех впечатления не произвели, она лишь едва заметно кивнула.

— Пропали куда-то, — добавил я тихо. — Исчезли, как роса летним утром.

Растаяли, как звезды на рассвете.

Женщина наколола на вилку листок какой-то зелени, по виду напоминавшей цикорий, и отправила его в рот. Затем, будто вспомнив вдруг о давно данном обещании, взяла стакан и сделала глоток воды.

— Тебе, верно, хочется услышать о деньгах? Тех, что ты по­лучил позавчера. Так ведь?

— Еще как хочется, — отозвался я.

— Могу рассказать, но может статься, это будет долгая ис­тория.

— До десерта уложитесь?

— Вряд ли, — сказала Мускатный Орех.

* Слова из известной песни Пола Саймона и Арта Гарфанкеля «Ярмарка Скарборо».

9. В колодце

Спустившись по прикрепленной к стене металлической лест­нице на дно колодца, в кромешный мрак, я, как всегда, шарю руками в поисках бейсбольной биты, которая стоит здесь, при­слоненная к стенке. Эту самую биту я почти бессознательно унес из дома того парня с чехлом от гитары. В окружающей со всех сторон темноте прикосновение к старой исцарапанной бите странным образом успокаивает меня, помогает сосредо­точиться. Поэтому я все время оставляю биту в колодце. Да и лазить с ней вверх-вниз по лестнице хлопотно.

Нащупав биту, крепко, как игрок на бейсбольной площад­ке, обхватываю обеими руками рукоятку, убеждаясь, что это моя бита. Потом начинаю проверять, не изменилось ли что в этой кромешной тьме, где не видно ни зги. Напрягаю слух, набираю воздух в легкие, обследую подошвами кроссовок зем­лю под ногами, легонько постукиваю битой по стенам, прове­ряя на прочность. Этот ритуал уже вошел у меня в привычку и нужен, чтобы успокоиться. Дно колодца — как морское дно. Все застыло здесь в первозданном виде, как бы придавленное прессом: дни проходят, и ничего не меняется.

Высоко над головой плавает светлый кружок — кусочек осеннего неба. Глядя на него, я думаю об октябрьском вечере, о мире там, наверху, где живут своей жизнью люди. В неяр-

494

ком, редком свете осени они ходят по улицам, покупают что-то в магазинах, готовят еду, на электричке едут домой. И ду­мают, что это все само собой разумеется, а может, и вовсе не задумываются. Раньше и я делал то же самое — был безымян­ной частицей этого неопределенного неясного сущего, назы­ваемого «людьми». Они принимают друг друга, живут в лучах этого света, и независимо от того, длится это целую вечность или всего один миг, между ними должна быть какая-то окра­шенная светом близость. Но я больше не принадлежу к ним. Они — там, на поверхности, а я — тут, на дне глубокого ко­лодца. У них есть свет, я же теряю его. Иногда кажется, что мне не найти дорогу обратно в тот мир, не суждено снова об­рести покой, который дает человеку свет, я уже никогда боль­ше не возьму на руки своего мягкого кота. От этих мыслей в груди поднимается тупая, щемящая боль.