Во дворе заброшенного дома статуя птицы, раскрыв клюв, по-прежнему сердито пялилась в небо. Мне показалось, она

382

еще больше потемнела от грязи и облезла. Взгляд ее почему-то стал напряженнее, точно наткнулся в небе на какую-то со­вершенно необыкновенную мрачную картину. Будь ее воля, птица отвела бы от нее глаза, но это было не в ее силах — глаза были прикованы к одной точке, и птице ничего не оставалось, как смотреть туда. Взявший статую в кольцо высоченный бу­рьян стоял не шелохнувшись, как хор в древнегреческой тра­гедии, который, затаив дыхание, ожидает появления оракула. Телевизионная антенна на крыше безучастно тянула свои се­ребристые щупальца в повисшее над землей удушливое пекло. Все иссыхало и изнемогало под палящим летним зноем.

Посмотрев по сторонам, я прошел во двор к Мэй Касахаре. Она расположилась на самом солнцепеке, предпочтя его про­хладе в тени дуба. Девчонка лежала на спине в шезлонге в не­мыслимо узеньком шоколадном бикини. Лишь скрепленные шнурочками крошечные полоски материи — и больше ниче­го. «Разве может человек в таком плавать?» — засомневался я. На Мэй были те же солнечные очки, что во время нашей пер­вой встречи, лицо покрывали крупные капли пота. Под шез­лонгом лежали большое белое полотенце, лосьон для загара и несколько журналов. Тут же валялись две пустые банки из-под «спрайта», одну из них она приспособила под пепельни­цу. На траве я заметил пластиковый поливочный шланг: кто-то пользовался им, да так, не свернув, и бросил.

Когда я подошел ближе, Мэй Касахара встала, протянула руку и выключила радио. С тех пор как мы виделись в после­дний раз, она потемнела еще сильней. Великолепный ровный загар покрывал все тело — от мочек ушей до кончиков паль­цев на ногах. Похоже, девчонка только и делает, что каждый день печется на солнце. Пока я сидел в колодце, тоже, навер­ное, этим занималась. Я огляделся — вокруг почти ничего не изменилось: та же большая ухоженная лужайка, пруд, в кото­ром по-прежнему нет воды и от одного вида которого пересы­хает в горле.

Усевшись возле Мэй в шезлонг, я вытащил из кармана ли­монные леденцы. От жары они растаяли и прилипли к бумаж­ной обертке.

383

Мэй какое-то время молча смотрела на меня и, наконец, сказала:

— Что это у тебя с лицом, Заводная Птица? Это что — ро­димое пятно?

— Наверное. А впрочем, я и сам не знаю. Как-то незаметно появилось...

Мэй привстала и опять внимательно взглянула мне в глаза. Смахнула капельки пота над верхней губой, поправила съе­хавшие с переносицы очки. Теперь ее глаз за темными стекла­ми почти не было видно.

— Как — не знаешь? Совсем?

— Совсем.

— Совсем?

— Вылез из колодца, потом посмотрел в зеркало, а око уже тут. Вот и все.

— Болит?

— Не болит, не чешется. Но какое-то теплое.

— К врачу ходил? Я покачал головой.

— Боюсь, без толку.

— Может, и так, — сказала Мэй. — Я тоже врачей терпеть не могу.

Я снял кепку и солнечные очки, промокнул платком пот на лбу. Моя серая майка потемнела под мышками от пота.

— Ничего у тебя бикини, — сказал я.

— Спасибо.

— Как будто из кусочков собирали. Использовали ограни­ченный ресурс по максимуму.

— Когда никого нет, я лифчик всегда снимаю.

— Пожалуйста.

— Прикрывать-то особенно нечего, — сказала она, словно извиняясь.

Грудь у нее под лифчиком в самом деле оказалась еще ма­ленькой и неразвитой.

— Ты в этом когда-нибудь плавала?

— Никогда. Я плавать совсем не умею. А ты, Заводная Птица?

— Умею.

— Сколько проплывешь?

384

Я перевернул языком леденец во рту.

— Сколько хочешь.

— Десять километров сможешь?

— Может, и смогу. — Я вообразил, как плаваю на Крите в море. «Чистейший белый песок и море, густого, как виноград­ное вино, цвета», — было написано в путеводителе. Я все пы­тался представить, какое оно — море, густого, как виноградное вино, цвета. Неплохое, наверное. Я снова отер пот с лица.

— Дома никого?

— Мои укатили вчера на дачу, на Идзу*. Конец недели — все купаться уехали. Все — это родители и младший брат.

— А ты?