Жаль только, я не мог видеть со стороны самого себя — ведь мне ни разу не довелось встре­тить Заводную Птицу, да и как она выглядит, я не знал.

Я пробыл в птичьем облике довольно долго. Сколько — не знаю. Хотя толку от этого ровным счетом никакого не было. Летать, конечно, занятие приятное, но сколько можно? Ведь у меня еще остались кое-какие дела в моем темном колодце. И из Заводной Птицы я опять стал самим собой.

*

Мэй Касахара снова появилась у колодца днем, в четвертом часу. Когда она откинула половинку крышки, сверху хлынул поток света — лучи ослепительно яркого послеполуденного солнца. Я зажмурился и опустил голову, чтобы привыкшим к темноте глазам не было больно. Стоило только подумать о ярком свете там, наверху, как от слез защипало в носу.

— Эй, Заводная Птица! — раздался голос Мэй. — Ты живой еще, Заводная Птица? Отзовись!

— Живой, — сказал я.

— Проголодался, наверное?

— Есть немного.

— Только «немного»? Значит, до голодной смерти тебе еще далеко. Без еды, если есть вода, люди не скоро умирают.

302

— Наверное, — ответил я. Гулко отдаваясь в колодце, мой голос звучал очень неуверенно — видно, эхо во много раз уси­ливало любую интонацию.

— Сегодня утром я разузнала кое-что в библиотеке, — про­должала Мэй. — Почитала про голод и жажду. Знаешь, Завод­ная Птица, один человек прожил совсем без еды, на одной воде, двадцать один день. Правда, это было давно, в России, во время революции.

— Да ну? — сказал я.

— Вот уж помучился.

— Да уж наверное.

— Он выжил, зато у него выпали все зубы и волосы. Все до одного. Выжить-то выжил, но вот уж кому не позавидуешь.

— Это точно.

— Хотя можно нормально жить без зубов и без волос. При­ладил приличный парик, вставил зубы — и порядок.

— Тоже верно. Тем более парики и зубные протезы сейчас гораздо лучше, чем когда была революция в России. Так что теперь, может, будет полегче.

— Послушай, Заводная Птица? — проговорила Мэй, откаш­лявшись.

— Что?

— Вот если бы люди жили вечно и никогда не умирали... ну, не теряли сил, не старели, не болели и могли жить на этом свете всегда, стали бы они так же серьезно ко всему относиться, как мы сейчас? Ведь мы все — кто больше, кто меньше — о чем толь­ко не думаем! Философия, психология, логика... Религия ка­кая-нибудь, литература... Не было бы этой самой смерти, мо­жет, не расплодилась бы вся эта заумь — мысли, идеи? То есть...

Неожиданно Мэй прервала свой монолог. Пока она молча­ла, это ее «то есть» висело в затопившем колодец мраке, как оторвавшийся недовысказанный осколок мысли. Может, ей расхотелось продолжать или понадобилось время, чтобы об­думать сказанное. Я молча, не поднимая головы, ждал, когда Мэй снова заговорит, и тут вдруг до меня дошло, что она без труда может меня убить — было бы желание. Притащит отку­да-нибудь камень побольше и скинет на меня. Повторит эту операцию несколько раз — и привет...

303

— То есть... мне кажется, люди знают, что когда-нибудь ум­рут, и потому не могут не задумываться всерьез, зачем живут на этом свете. Ведь так? Какой смысл размышлять о жизни, когда знаешь, что будешь существовать вечно? Какая в этом необходи­мость? Да если б и была такая нужда, все бы как рассуждали? «Времени еще навалом, потом как-нибудь подумаю». Но «потом» может быть поздно. Думать надо прямо сейчас, сию минуту. Может, завтра вечером меня грузовик переедет, а ты, Заводная Птица, денька через три уже будешь лежать в колодце мертвый от голода. Понятно? Никто не знает, что может случиться. По­этому смерть совершенно необходима для нашей эволюции. Вот так! Смерть — это что-то яркое и огромное, и чем оно ярче и больше, тем сильнее у народа крыша едет от всех этих мыслей.