Живодер стал правой рукой Берии и вовсю развернулся со своими "фирменными" пытками. Сталину и Берии, чтобы снять с себя ответственность за то, что они прозе­вали нападение нацистов, и укрепить свою власть, пришлось сфабриковать теорию внутреннего заговора. Множество людей ни за что погибли под зверскими пытками. Не знаю, правда или нет, но говорили, что Борис со своим напарником-монго­лом ободрали заживо минимум пять человек. Ходили слухи, что он похвалялся своими "подвигами", горделиво развесив по сте­нам своего кабинета человеческую кожу.

Борис был жесток, но в то же время чрезвычайно осторожен и предусмотрителен, поэтому его не брали ни интриги, ни чис­тки. Берия любил его, как сына. Однако он слегка переоценил себя и однажды перестарался. Эта ошибка оказалась для него роковой. Борис арестовал командира танкового батальона, об­винив его в том, что во время боев на Украине он тайно сотруд­ничал с одним из элитных механизированных подразделений германской армии. Комбата запытали до смерти горячим утю­гом. Сожгли уши, нос, задний проход, гениталии. Потом выяс­нилось, что этот офицер приходился племянником какому-то высокопоставленному партийному деятелю. Больше того, Ген­штаб Красной армии провел тщательное расследование этого дела: оно показало, что комбат абсолютно ни в чем не виноват. Партработник, понятно, пришел в ярость, армейское командо­вание, на которое легло пятно, тоже молчать не захотело. На этот раз даже сам Берия не смог помочь Борису. Его тут же раз­жаловали, и трибунал приговорил к смерти и его, и его замес­тителя-монгола. Но НКВД сделал все, чтобы смягчить его

690

участь, и добился своего — Бориса отправили в лагерь на ка­торжные работы (а монгола все-таки повесили). Берия тайком переслал Борису в тюрьму записку, в которой обещал вытащить из лагеря на прежнее место и просил потерпеть год, чтобы он мог разобраться с военным и партийным руководством. По крайней мере, так рассказывал Николай.

— Теперь вы все знаете, Мамия, — понизив голос, продол­жал Николай. — Здесь все думают, что Борис когда-нибудь вернется в Москву, что Берия скоро выручит его. Хотя даже Берии приходится быть осторожным — ведь в лагере всем зап­равляют партийные и военные власти. Но кто знает, что мо­жет случиться? Ветер в любую минуту может подуть в другую сторону. И уж тогда он отыграется на тех, из-за кого сейчас ему приходится туго. Дураков в мире много, но какой идиот станет самому себе смертный приговор подписывать? Поэто­му здесь все на цыпочках вокруг него ходят. Почетный гость! Конечно, слуг к нему приставить и устроить жизнь, как в гос­тинице, нельзя. Для вида ему даже кандалы надевают, дают слегка кувалдой помахать. При этом у него отдельная комна­та, водки и папирос — сколько угодно. По мне, он — не чело­век, а ядовитая змея. Таких нельзя в живых оставлять. Хоть бы ночью ему кто-нибудь горло перерезал, что ли.

*

Через несколько дней мне снова пришлось проходить мимо станции, и меня опять остановил тот же верзила-сержант. Я полез было за пропуском, но он тряхнул головой и сказал, чтобы я немедленно отправлялся к начальнику станции. Не понимая, в чем дело, я пошел на станцию; в комнате началь­ника меня ждал не он, а Громов. Он сидел за столом и пил чай. Я так и застыл в дверях. Кандалы с его ног исчезли. Он подал мне знак рукой, приглашая войти.

— А-а-а! Лейтенант Мамия! Сколько лет, сколько зим! — добродушно начал Громов, так и сияя улыбкой, и предложил мне папиросу. Я покачал головой.

— Девять лет прошло, бог ты мой, — продолжал он, доста­вая спички и закуривая. — Или восемь? Впрочем, какая раз-

691